Море, страна, девушки. Умер Жванецкий, человек, переживший время

Хотя о смерти он писал очень много и вообще его юмор всегда был с грустинкой — она придавала его, как он говорил, «произведениям», объём и показывала, что Жванецкий знает о жизни намного больше, чем говорит нам в своих монологах.

Он родился под южным солнцем, у тёплого моря, в Одессе, где стоит прислушаться — каждый второй — жванецкий. Жванецкий впитал в себя этот южный аромат и колорит, эту свободу слова и мысли, этот юмор. Но для того, чтобы превратиться из просто интеллигентного одессита в явление, ему нужно было уехать на север. Это тоже своего рода парадокс. Но именно такой была типичная судьба талантливых южан в этой большой империи, несколько раз менявшей название: для того, чтобы высечь искру гениальности, им нужно было столкнуть тепло юга с северным холодом. И при этом умудриться не замёрзнуть самим.

Чтобы сейчас не говорили о цензуре и притеснениях сатиры в СССР, Жванецкого это, пожалуй, касалось в меньшей степени. Советская власть скорее любила Жванецкого, «как и весь советский народ» — они узнавали себя в его персонажах, гипертрофированных до гомерического хохота «авасах» и «начальниках транспортного цеха», и им не было обидно. Не случайно Михаила Михайловича не раз звали выступить для узкого круга, где сатирик смешил, по сути, тех, кого и высмеивал. Голос Жванецкого, как и голос Высоцкого, звучал из каждого распахнутого окна. А голос Галича, например, не звучал.

«Патриотизм — это чёткое, ясное, аргументированное объяснение, почему мы должны жить хуже других», «Конечно, у нас свет в конце тоннеля есть, но что же тоннель, сука, никак не кончается...» — это всё фразы, написанные Жванецким, который в общем чурался политической сатиры.

Он в общем был жизнелюб, сибарит и в хорошем смысле слова приспособленец. Но он был ещё и художник со стереоскопическим зрением: видел всё, а когда видел, молчать не мог. Поэтому выскакивающие из него эти и другие знаменитые фразы, которыми он припечатывал идиотизм окружающей жизни, не были никаким героизмом — их появление было естественным, как дыхание.

Я слушал Жванецкого с детства, даже ещё не зная, что это — Жванецкий, и удивляясь, отчего взрослые умирают со смеху. Потом я подрос и тоже стал прислушиваться, и мне тоже понравилось. Это было похоже на то, как если бы ты говорил со взрослым, мудрым человеком, который знает тебя много-много лет. Слушаешь, и тебе становится, то смешно, то грустно, то стыдно, то удивительно, что, оказывается, вот какая она жизнь вокруг, и вот, какой, оказывается, ты сам... Слушать Жванецкого всегда было легко, это было сплошное удовольствие. Хотя знавшие его хорошо говорили, что для него публичные выступления всегда были тяжким трудом.

А вот читать его тексты было невыносимо. Как-то случайно в руки попал сборник — один из первых в перестроечном Союзе. Я открыл и застрял на второй же странице, как муха в меду — во всей этой густоте и вязкости спрессованных мыслей, ощущений, метафор...

Казалось, что в Жванецком было что-то от ребёнка. Как ребёнок, он был избалован ответной любовью, которую дарили ему и друзья, и зрители со слушателями. Это он написал: «Господи, как я ненавижу тех, кто меня не любит!.

Сам же он очень любил жизнь во всех её проявлениях: от вкусной еды до красивых женщин. Женщин любил особенно, особенно же бравируя (даже в поздние годы) своей гиперсексуальностью. Но для мужчины это нормально.

Ещё он любил свободу, как любой нормальный человек. И вместе со всеми нормальными людьми в этой стране радовался свободе, которая наступила после того, как партия перестала быть нашим рулевым, а в конце тоннеля снова забрезжил свет.

А потом становился всё грустнее и злее по мере того, как выяснялось, что страна движется совсем в другую сторону от этого призывного света. И, если советская власть Жванецкого любила (пускай и по-своему), то новая российская — терпела, хотя он своими едкими замечаниями мешал ей строить новый вариант мрачного, замкнутого на самом себе, архаично-сословного Московского царства. Трудно представить, что могло быть дальше этого от представлений об идеальном государственном устройстве такого свободо- и жизнелюбивого раздолбая, как Михаил Михайлович...

Одним словом, он пережил своё время, свои мечты, свою любовь. Так бывает. Жванецкий умер в 87 лет. Этот возраст вызывает уважение других, а писателя, пожалуй, заставляет задуматься. Чтобы однажды написать: «Жизнь человека — миг, но сколько неприятностей».

Теперь он — там, а мы — здесь. И нам придётся самим додумывать свою жизнь до конца, уже без подсказок и парадоксальных открытий Жванецкого.

Юрий Антушевич
СамолётЪ