Субботнее чтение. «Бабушкины ценности», или 11 граней непостижимого «русского мира»

До того, как российский президент подписал свой указ, «традиционные» ценности, упоминавшиеся чиновниками на каждом углу, формально не были зафиксированы. Поэтому те же чиновники на прямую просьбу разъяснить, что такое эти ценности, начинали отводить глаза и пытались описать будущий президентский указ «своими словами». Так дважды от довольно высокопоставленных руководителей, ответственных за культуру и идеологию в одном из российских регионов, довелось услышать почти одно и то же: традиционные ценности — это «наши бабушки и дедушки», это их уклад, их мудрость, которыми должны руководствоваться и мы, не поддаваясь на соблазны идеологических противников.

То есть «традиционные» ценности — это «бабушкины» ценности. Ладно-хорошо, как говорят в Вологодской губернии. Невольно вспомнил своих бабушек. Одна была крестьянкой, другая — разночинкой, поповской дочкой, получившей благодаря революции доступ к образованию.

У обеих были неполные семьи: мужа крестьянки, моего деда, репрессировали в 1937-м, разночинка-учительница сама написала донос в органы на своего мужа — моего деда. Дед-колхозник сгинул в одном из лагерей ГУЛАГа, интеллигентный дед-бухгалтер выжил, но его навсегда сломали на Лубянке, бабушке он был не нужен...

«Ценности», оставленные бабками, оказались не слишком велики: бабушка-учительница оставила в наследство тягу к знаниям и дореволюционное собрание сочинений Диккенса, бабушка-крестьянка оставила по себе и того меньше: строгий фотографический портрет и глубоко выстраданную мысль о том, что «ласковое теля двух маток сосёт».

Социолог и экономист Вадим Радаев в своей книге «Смотрим кино, понимаем жизнь. 20 социологических очерков» (дополненное издание недавно вышло в ИД Высшей школы экономики) тоже попытался разобраться с традиционными ценностями, которые, если верить официальной версии, имманентно присущи глубинному русскому народу.

Книга представляет собой сборник авторских эссе, где привязка к конкретным кинолентам и сериалам, необязательно отечественным, — лишь повод углубиться в поднимаемые ими темы. «Книга, — предупреждает читателя синопсис в первой же строке — не о кино». Особенно любопытен очерк, написанный Радаевым в 2014 году — уже после Крыма. Далеко выходя за рамки обычной кинокритики и просто отталкиваясь от драмы Андрея Кончаловского «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» (2014 г.) как социального среза, автор пускается в интересные рассуждения о природе глубинной русской самобытности, идентичности, менталитета. Приходится признать: картина у Радаева (не Кончаловского) выходит довольно безрадостная и до известной степени безнадежная. Впрочем, судите сами:

«Выбор этой темы ⁠в 2014 г. никак не назовешь случайным. Напротив, тема, по сути, ⁠была нам навязана ⁠внешними политическими обстоятельствами. С одной ⁠стороны, мы увидели деяния наших бывших братьев-славян на Украине, которую сделали разменной картой в больших и малых политических играх, и ужаснулись — неужели и мы такие? С другой стороны, демократическая Европа отшатнулась от нас, россиян, еще раз подчеркнув (на этот раз весьма откровенно и окончательно), что мы никогда не считались своими (европейцами) и никогда своими не станем. Внутри же страны поднялась волна уже подзабытого патриотизма у одних, сопровождаемая всплесками жестокого разочарования у других. В итоге вновь обострился сакраментальный вопрос: кто мы, чем определяется наша идентичность? И что представляет собой так называемая «русская ментальность»?

Этот предмет следует считать рискованным во многих смыслах. И не только из-за давящего политического фона, который мешает многим подойти к делу непредвзято. Во-первых, крайне размытое понятие «менталитета» чаще всего используется как указание на то, что мы попросту не можем определить и выносим за скобки своего понимания. Во-вторых, рассуждения о менталитете слишком часто становятся предметом абстрактных философических спекуляций, поэтому сразу возникает опасность скатывания в общие места и банальности. В-третьих, рассуждая о ментальности, не хотелось бы впадать в умиление по поводу загадочной и непостижимой русской души. И в-четвертых, в равной мере не хотелось бы разводить причитания об утерянной «подлинной» России. Но еще менее уместной кажется агрессия, которая стала характерной приметой именно после 2014 г., когда вполне приличные люди начали проявлять склонность к политической истерике. С момента присоединения Россией Крыма заметно повысился общий градус политизированности, и многие теперь с готовностью ищут знаки, по которым тебя можно отнести к тому или другому лагерю (ты за путинскую или за другую Россию), и сразу после бинарной классификации в лучшем случае тебя перестают слушать, а в худшем — начинают нервно обличать. Впрочем, нас эти политические пристрастия в данном случае не интересуют. И рвать тельняшку на груди у себя или у соседа мы не планируем.

Обычно мы воздерживаемся от анализа взглядов кинорежиссера, тем более что для большинства режиссеров высказыванием является сам фильм, а уровень метарассуждений, как правило, отсутствует. Но в данном случае этому правилу придется изменить. Дело в том, что режиссер выбранного фильма Андрей Кончаловский не только активно высказывается в фильмах и за их пределами, но имеет выраженную идейную позицию. И по крайней мере часть его картин служат не просто отражением, а активным продвижением этой идейной позиции.

Кончаловский — режиссер удивительно широкого диапазона, от советского «Романса о влюбленных» до голливудского «Поезда-беглеца». Однако в сердцевине его исканий в течение всей творческой карьеры находилось постоянное возвращение к попыткам определить русскую ментальность и, как ни пафосно это звучит, ее место в общем цивилизационном процессе. Его обращения к этой теме были очень разными и не всегда удачными. Вслед за удивительной (почти документальной) «Историей Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж» (1967 г.) выходила «Сибириада» (1978 г.) — не слишком успешная попытка создания общероссийского эпоса, который выглядел скорее как проигрывание жизни, нежели как сама жизнь. Затем тема судьбы Аси Клячиной была продолжена в «Курочке Рябе» (1994 г.), которая смотрится как пошлый фарс, удивительный для режиссера такого уровня (впрочем, в «раздрайные» 1990-е годы в России вообще было сложно снимать приличные фильмы). И вот, выходит куда более серьезный и выверенный фильм «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына», который следует считать настоящим возвращением к теме 1967 года почти полвека спустя. И, кстати, чтобы лучше понять этот новый фильм Кончаловского, несомненно, нужно пересмотреть «Асю Клячину».

«История Аси Клячиной» напоминала не столько игровой фильм, сколько антропологическое исследование. В этом фильме, снятом фактически без сценария, действие оказывается вторичным. А три профессиональных актера как бы растворяются в массе обычных людей, далеких от какого-либо актерства. В центре фильма — лица простых людей, их монологи-истории и их песни. Новый фильм «Белые ночи» тоже пытается показать простых людей и их жизнь без прикрас. И здесь точно так же лишь одна профессиональная актриса (Ирина Ермолова), все остальные (включая главного героя) — непрофессионалы, люди из народа. Словом, перед нами еще одна настойчивая попытка прорваться к реалиям народной жизни.

В последние годы обрело популярность понятие «русского мира», обозначающего социокультурное и наднациональное пространство русскоязычных людей на всей планете, которые обладают духовными и ментальными признаками русскости. В противоположность понятию «русского мира» как глобального явления в фильме делается более традиционный (можно даже сказать, старомодный) заход, когда русский мир рассматривается как мир крестьянский. Последний видится не просто как одна из культур наряду с культурой интеллигентской, чиновничьей и проч., но как «подлинная» русская культура. Имеется в виду, что крестьянская этика сохраняется не только среди тех, кто сегодня продолжает работать и жить на земле. Ее во многом придерживаются и те, кто давно переселился в город, но продолжает скрыто или явно исповедовать те же самые ценности. Делается прозрачный намек на то, что именно крестьянское инертное сознание пока еще доминирует в России. И речь идет не просто об исходных исторических корнях, что было бы более очевидным, но о доминанте в нынешнем российском менталитете. Прав Кончаловский или не прав? Каждый волен рассудить сам. Мне лично сложно с этим полностью согласиться. Тем не менее почему бы не взглянуть и с этой стороны. И далее мы попробуем охарактеризовать народный русский мир, каким он предстает перед нами на экране.

МИР ВНЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Что прежде всего бросается в глаза? Мы видим, что этот народный русский мир практически не затронут плодами цивилизации. Хотя цивилизация вроде бы совсем рядом (подобно тому как Россия располагается рядышком с Европой), неподалеку Плесецк и Мирный со своим космодромом (куда уж современней). Напомним, что аналогично в «Истории Аси Клячиной» рядом с полевым станом находился танкодром, а над полем летали реактивные самолеты. Но это близкое соседство с цивилизацией в самых ее современных обличьях удивительным образом ничего не меняет в крестьянском мире.

Дары цивилизации здесь крайне скудны, проникают в этот мир очень слабо и никак не меняют сложившегося уклада: телевизор с одной-двумя программами, который с утра работает как фон, а вечером показывает всем одни и те же передачи; мобильные телефоны, по которым некуда звонить. Отдельные атрибуты цивилизации вроде бы присутствуют, но реальная связь с цивилизацией слабая — писем давно уже никто не пишет, из города везут хлеб, какие-то лекарства, пяток газет с телепрограммой, пенсии. За исключением этих городских посланий, в целом деревенское сообщество почти совершенно оторвано, самодостаточно и замкнуто. Почтальон (главный герой фильма) — по сути, единственная (последняя) институционализированная связь деревни с цивилизацией. И связь довольно тонкая. С утратой почтальоном лодочного мотора и она рискует оборваться.

Важно и то, что цивилизация со всеми своими плодами воспринимается здесь не как часть твоей жизни и даже не как объект устремлений, но как внешний, совершенно потусторонний мир. И кстати, по результатам современных медиаисследований, например, появление на селе цифрового телевидения с 50 каналами ничего существенно не изменило в том, что названо «депрессивным медиапотреблением», — дополнительные телеканалы чаще всего остаются невостребованными, и, главное, городские культурные практики не проникают в сельскую среду, а показываемая городская жизнь воспринимается как внешнее, потустороннее и чужое, отторгается как нечто, не имеющее реального отношения к твоей собственной жизни . Она уподобляется каким-то марсианским хроникам.

Почти физическое соприкосновение с цивилизацией тоже ничего не меняет. Прямо за спинами наших героев в кадре взлетает мощная ракета (совсем близко), но они даже не обращают на это внимания. Здесь не только отсутствует взаимное проникновение двух миров — цивилизационного и человеческого (народного), — но налицо и взаимное отсутствие какого-либо содержательного интереса. Повторим, люди не обращают никакого внимания на взлетающую ракету, это чудо современной техники, они просто не поворачивают головы. И, даже оказываясь впервые в ангаре космодрома (можно сказать, в самом ядре цивилизации), главный герой не проявляет особого интереса, чего-то выходящего за рамки простого любопытства.

МИР БЕЗ КАЛЬКУЛЯЦИИ И ДЕНЕГ

Ключевой чертой современного цивилизационного устройства, несомненно, выступает способность к калькуляции, интегрирующей множество самых разнокачественных сущностей. А деньги являются высшим проявлением системы калькулятивных устройств.

Между тем техники калькуляции и чисел не проникли в наблюдаемый нами мир, а если и проникли, то очень неглубоко. Обычно указывают на жестокий дефицит денег в деревенской среде. Но, строго говоря, деньги здесь и не нужны. Они требуются героям только для того, чтобы периодически выпивать, но не оказывают никакого решающего влияния на их жизненный уклад. Даже в магазине они зачастую не требуются, поскольку у знакомой продавщицы всегда можно взять простейшие товары «по записи», в кредит.

Мы попадаем в мир крайне ограниченных потребностей и соблюдения так называемого трудопотребительского баланса, охарактеризованного в начале прошлого столетия нашим соотечественником экономистом Александром Чаяновым. В этой среде минимально необходимые для проживания ресурсы добываются тяжким трудом и самоограничением, а излишние (дополнительные) ресурсы разбазариваются без всякого ограничения. Здесь нет присущего современному экономическому человеку стремления к максимизации полезности и тем более к получению прибыли. Вместо этого поддерживается устойчивое равновесие, достигаемое на очень низком уровне благосостояния при отсутствии выраженных стремлений к изменению этого уровня. В самом же материальном достатке тоже не видится решения проблем. Словами одного из героев: «Вроде пенсию платят, в магазинах все есть, а люди все равно нервные».

Здесь не просматриваются следы какого-либо буржуазного сознания, и не только в части отсутствующих материальных атрибутов и практик в виде накопления капитала и рациональной бухгалтерии, но и в слабости соответствующего мировоззрения. Это положение резюмировал русский философ Николай Лосский, по мнению которого основная, наиболее глубокая черта характера русского народа связана с исканием абсолютного добра Царства Божия, не осуществимого в посюстороннем бренном мире.

Скриншот трейлера фильма «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» / youtube.com

МИР БЕЗ РАЦИОНАЛЬНОСТИ И ИНТЕРЕСА

В этом мире нет и рациональности, понимаемой как устойчивое (последовательное) следование собственному интересу. Целерациональность в классическом понимании Макса Вебера предполагает наличие фиксированной утилитарной цели и возможности выбора средств ее достижения — в этом, собственно, и состоит основа любого экономического действия. Здесь же изо дня в день главным героем воспроизводятся одни и те же простейшие телодвижения по маршруту «ноги — сапоги — чайник — лодка — почта — соседи — телевизор». Нет никакой цели и никакого выбора, а вместе с этим нет и рациональных (экономических) действий.

Добавим, что рациональное (стратегическое) действие нуждается не только в наличии плана, но также в определенной размеренности, постоянном проявлении воли и дисципkинированности исполнения на пути к поставленной цели. В наблюдаемом нами мире мы этого также не видим. Жизнь устроена по другому порядку, который охарактеризован в классическом высказывании историка В.О. Ключевского.

«Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии».

На эту неспособность к длительному равномерному усилию обращал внимание и русский философ И.А. Ильин в своей книге «Сущность и своеобразие русской культуры», утверждая, что русский человек обыкновенно преодолевает затруднения не путем дальновидного расчета и по заранее выработанному плану, а посредством импровизации в последнюю минуту.

Другой русский философ, Николай Бердяев, указывал на то, что русские люди не интересуются так называемой средней областью культуры: они, скорее, склонны к максимализму в стиле «или все, или ничего». Здесь устремление к высоким идеям сопрягается с низким уровнем развития материальной культуры. Это проявляется в том числе в неумении делать качественные простые вещи, это оказывается «неинтересным».

Исконная и непреходящая бедность русского народа, на которую жаловались столетиями и продолжают жаловаться сегодня, с подобной точки зрения становится следствием малого интереса народа к материальной стороне жизни, отсутствия сосредоточенности на собственности (презрительно обзываемой мещанством), подозрительного отношения к частной собственности вообще, воспринимаемой не то как кража, не то как вычет из общего котла.

Целерациональные действия, если они и возникают в этой сфере, могут направляться только во внешний мир, подразумевая отъезд из этой глухомани, и не направляются внутрь, на преобразование собственной жизни, здесь и сейчас.

Не исключается, конечно, устремление к достройке своего здешнего мира традиционными средствами, такими как обзаведение семьей, детьми. Но возможности и здесь весьма ограниченны. И у нашего главного героя это дело когда-то не сложилось — по его собственным словам, он начинал семейную жизнь, но она распалась. На наших глазах он делает новую, крайне неуклюжую попытку «подкатить» к бывшей однокласснице и вновь терпит провал. Но воспринимается это спокойно, никакой трагедии не чувствуется.

МИР БЕЗ КУЛЬТУРНЫХ ИНСТИТУТОВ И БУДУЩЕГО

В былые советские времена основными культурными институтами на селе были церкви, школы и больницы. Больницы в этой деревне и ранее не было. Церковь и школа когда-то были, но давно уже бездействуют.

На экране мы видим здание разрушенной школы, в которой некогда учился главный герой, — она выглядит как откровенный символ увядания и разрушения институциональной поддержки культуры, как принципиальная утрата всякой возможности культурного развития. Разрушение школы — этого былого средоточия рационального знания — возвращает нас в ситуацию предзнания, где новому знанию уже негде формироваться.

Утратив культурные институты, люди попадают в некое «естественное» состояние, где человек начинает уподобляться природе, ведет чуть ли не растительную жизнь. Впрочем, в этом месте нам сразу же укажут на важное отличие от сугубо растительной жизни — предполагается, что в этих людях теплится призрачный огонек, который принято называть духовностью.

Нам издавна говорят, что русский народ отличается смутным влечением к высшим формам опыта, что он весьма одарен способностью к таким формам, которые более значительны, чем чувственный опыт . И хочется в это верить.

Но разглядеть такое влечение на экране (как и в самой жизни) весьма трудно, скорее, это наша догадка, подсказанная философскими трудами. Или надежда на то, что высокое духовное начало еще есть где-то там внутри. Мы упорно пытаемся его разглядеть при почти полном отсутствии наблюдаемых внешних признаков. И так и не понимаем в итоге, есть ли это высокое начало вообще.

В любом случае перед нами открывается мир без будущего, и не в простом смысле умирания деревни. Она, кстати, будет умирать еще долго, подобно другим гомеостатическим формам. Как произносит главный герой фильма, «все сразу не умрем». Но дело в том, что здесь нет самого понятия будущего в принципе. Мы видим только настоящее и отдельные фрагменты прошлого в виде немногочисленных фотографий и рассказов-воспоминаний. Один Витька некогда служил матросом и бывал во Вьетнаме — теперь он рассказывает об этом по сорок раз (о чем ему еще рассказывать?). Другой Витька (Витек Колобок) был брошен родной матерью, когда ему было пять лет от роду, да еще с годовалой сестрой. У каждого осталось что-то важное в прошлом, что позволяет как-то поддерживать свою идентичность на фоне других, таких же, как ты, сельчан.

Мелькают в кадре дети и молодежь (в основном, видимо, приехали на лето). Но они не часть этого мира, в котором утрачена всякая надежда, связанная с детством. Ведь детство всегда сопряжено со смутным и волнительным выбором столь неясного будущего. А здесь поле выбора уже отсутствует. Да и детей скоро не останется...

Скриншот трейлера фильма «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» / youtube.com

МИР СВОИХ

Это мир своих. А под своими понимаются те, кто имеет с тобой сходный жизненный опыт и в силу этого понятен тебе без лишних слов. Близость своих возникает, таким образом, из совместного проживания одних и тех же трудностей, из длительного физического соприсутствия, из жизни на глазах у другого. Свои означает физически близкие.

Своим противостоят чужие. И проблема отношения к чужим намного более сложна. Говорят, что русские люди проявляют выраженную способность понять чужого, сопереживать ему, но при этом парадоксальным образом демонстрируют крайнее недоверие к чужим, чьи жизнь и интересы им непонятны.

Интересно, что полного доверия нет и к своим. Вполне допускается, например, что, как и чужие, свои могут украсть. Так, при краже лодочного мотора у почтальона подозрение падает равно на своих и чужих. Мы знаем, что социальный капитал накапливается как совокупность взаимных непогашенных обязательств, как право на получение помощи в трудную минуту. Происходит такое накопление и здесь, но без полного доверия. Социальные сети местных жителей действительно генерируют реципрокные (взаимные) обязательства. И когда обращаешься к кому-то и смотришь человеку в лицо, тебе, конечно, не откажут. Но поворачиваться спиной все же не стоит. Да и помочь тебе они, как правило, ничем не могут в силу ограниченности материальных возможностей.

Доверие ограничивается очень узким кругом членов семьи, да и то не всегда. В итоге здесь формируется вполне оправданное ожидание помощи от ближних в тяжелых и экстренных ситуациях в силу распространенных взаимных моральных обязательств, но при этом нет готовности к сотрудничеству во имя каких-либо позитивных проектов по улучшению собственной жизни.

МИР НЕФОРМАЛЬНЫХ ПРАВИЛ

Здесь господствует предельно гибкое (дионисийское, не латинское) отношение к формальным правилам. Такие правила существуют не для того, чтобы их соблюдать строго и буквально, они соблюдаются «по возможности», через допущение постоянных компромиссов, которые означают их частичное соблюдение в тех формах, которые не нарушают привычное течение твоей жизни.

Эти люди живут вне государства, его мы, как правило, не видим, хотя государственная власть тем не менее постоянно присутствует за кадром. Власть существует как внешнее ограничение, а также как принудительная сила, которая иногда бесцеремонно вторгается в твою жизнь, нарушая на время ее привычный уклад, но не претендуя на изменение этой жизни в принципе. Физическое появление государственной власти показывается в фильме в виде неожиданного вторжения инспектора Рыбнадзора в нормальную жизнь рыбака-браконьера с последующими конфискациями и штрафами. После отъезда Рыбнадзора жизнь возобновляет свое плавное течение, все делают то, что делали раньше. Закон и порядок можно установить только на короткое время. И помочь тебе государство тоже ничем не может — когда случается беда (у героя крадут лодочный мотор и оставляют его, по сути, без работы), выясняется, что полагаться приходится только на собственные силы, хотя формально он работает именно на государство в виде «Почты России».

Снизу власть делится на свою и чужую. Своя власть деформализуется, примеряясь к обычаям местной жизни (будь то наезжающий изредка «свой» генерал или местный участковый). Они никого особо не трогают, сами нарушают закон потихоньку. Их не то чтобы любят, но уважают.

Чужая же власть — не обязательно заезжая, но та, что следует формальному закону и правилу. К ней относится местная женщина из Рыбнадзора, которая «не замечает» рыбалку генерала, но оформляет своих, изымая рыбачий невод. Причем любопытно, как инспекторша оправдывает свои действия. Она не прикрывается формальной отсылкой «закон есть закон», а пытается прибегнуть к «человеческому» объяснению — к тому, что боится потерять работу. Дескать, войдите в положение одинокой женщины с ребенком. Никто не протестует, но заметно, что даже участковый милиционер удивляется ее поведению. Она представляет чужую власть — таких не любят и не уважают.

МИР ТРУДА И ТЕРПЕНИЯ

Сельская жизнь поистине тяжела, причем именно в физическом смысле, ибо она наполнена простым физическим трудом, или, словами В.О. Ключевского, «молчаливой черной работой». Здесь труд осуществляется как настоящая повинность (чистое средство выживания), а не как призвание или самоцель. Не служит этот труд и объединению людей. Вот как об этом говорит тот же Ключевский.

«Великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях» .

Нужно заметить, что крестьянский труд все же отличается от труда фабричного рабочего своим сезонным характером и разнообразием. В сельском труде больше переключений между занятиями, в отличие от труда рабочего, который вынужден день за днем и год за годом выполнять один и тот же набор стандартных операций. И принудительный ритм труда на селе задается естественным природным циклом, а не бездушной технологией. Так что в сельских занятиях есть и свои плюсы, но содержательность труда от этого не повышается, и он остается преимущественно физическим и черновым.

Для такого рутинного, однообразного и не слишком содержательного труда нужно изрядное терпение, которое становится в этой жизни одним из системообразующих качеств. В свою очередь, терпение соседствует с отчетливым пониманием безысходности ситуации. Терпишь-терпишь в надежде на лучшую жизнь, а она все не приходит и, видимо, уже никогда не придет. Выразим это словами одного из героев фильма.

«Вся жизнь прошла в каком-то терпении. Думаешь, за горизонтом жизнь сиреневая, алая, хорошая. Подходишь к горизонту, а там жизнь такая же серая».

Правда, временами на наших героев накатывает смутное беспокойство, этакая древнерусская тоска. Она наилучшим образом выражена фразой из фильма: «Бывало лежишь, такая тоска найдет... до смертоубийства можно дойти...». Но мысли о самоубийстве если и приходят, то вскоре отпускают. И сакраментальный вопрос «А к чему это все?» не приводит к продолжительным размышлениям. Время такое — и весь ответ. И вслед сразу же возникают куда более приземленные мысли о том, что надо бы начинать копать картошку.

МИР ОПЬЯНЕНИЯ

Пьянство в этой местности не болезнь, а нормальная форма существования, исконное средство заглушить на время ту самую древнерусскую тоску, отрешиться от забот убогого и бренного мира. А заодно преодолеть отчуждение от других людей. Снова приведем слова одного из героев фильма.

«Постоянно в душе боль. Заглушу, когда напьюсь, а так постоянно».

Для сельчан пьянство — не просто способ облегчить жизнь, но также средство достижения истинной коммуникации между собой. Люди в этих особых случаях уже не обмениваются суждениями, а ведут задушевный разговор, т.е. достигают состояния подлинного сопереживания.

Опьянение в более широком смысле являет своего рода дионисийское начало в понимании Ф. Ницше. Сколько раз мы видели, как внешне непоколебимое спокойствие в пьяной компании внезапно взрывается и замещается дикими безудержными порывами, каким-то необъяснимым восторгом с моментальными переходами к столь же необъяснимой агрессии, немыслимыми оргиями, стремлением выйти за всякие разумные пределы. «Душа разворачивается», сметая все на своем пути. При этом происходит не обретение индивидуальности, а, напротив, ее полное растворение в толпе, слияние с окружающей природой.

В этом отношении принципиальный отказ главного героя-почтальона от алкоголя за два года до повествования следует считать серьезным шагом к сохранению себя как особой личности. И когда в очередном эпизоде он не без труда, но избегает искушения выпить (сцена в баре), все женщины России должны рукоплескать ему стоя.

Почему же главный герой отказывается от этого испытанного средства примирения с судьбой? Означает ли это, что у него возникает чувство реальной ответственности (своего рода миссия), — ведь он важный посредник, последняя связь между односельчанами и городской цивилизацией? Или он просто прекратил пить, потому что устал, как говорили в старом советском анекдоте, ибо у него богатый прошлый опыт борьбы с зеленым змием, и змий частенько побеждал. Возможно, со временем и опытом пришло понимание того, что водка на дает выхода (ибо выхода нет). Хотя время от времени былая тяга к алкоголю пытается пробить защиту. И не исключено, что в какой-то момент этот пробой все-таки случится, тогда нашего героя уже трудно будет удержать.

Скриншот трейлера фильма «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» / youtube.com

МИР СОЗЕРЦАНИЯ

На некую созерцательность русских людей в их отношении к жизни обращалось внимание не раз. В самом общем виде созерцание — способ познания окружающего мира через непосредственное отношение к миру, его целостное, нерасчлененное (не аналитическое) восприятие. Но созерцательные элементы присущи многим народам, и важно понять, что это за созерцательность.

Когда мы обращаемся к российскому материалу, видимо, речь идет не об интеллектуальном созерцании в духе немецкой классической философии и Иммануила Канта.

Это не проявление интеллектуальной воли и дисциплины, достигаемой упражнениями. Скорее, это «свободное созерцание сердцем» и «проявление русской любви», по выражению Ивана Ильина, которые предшествуют понятийно-логическому мышлению или, возможно, существуют с ним параллельно.

В то же время русская созерцательность — это и не медитация в восточном духе. Это не «внутреннее созерцание», понимаемое как способность подолгу удерживать внимание на одном (внешнем физическом) предмете, притом что объектом концентрации обычно служат внутреннее состояние, ощущения внутри организма, внутренние образы.

Россия традиционно оказывается между Западом и Востоком, не принадлежа полностью ни к одному из этих начал. Наше русское созерцание — обыденное (не интеллектуальное) и внешнее (без погружения в себя). Оно требует простора в его буквальном физическом смысле. В «Истории Аси Клячиной» это — простор степи. В «Белых ночах» — большое озеро (Кенозеро в Архангельской области). И в фильме мы видим, как камера раз за разом скользит по водной глади этого озера, опережая лодку и сопровождая взгляд нашего героя.

Наше созерцание видится именно как свободное скольжение по поверхности — не важно, земли или воды, — а не сосредоточение на чем-то отдельном и конкретном. Правда, в картине созерцаемого все же должна быть какая-то доминанта, на что обратил внимание Олег Хархордин: дома ставились так, чтобы каждый из них имел визуальный доступ к чему-то возвышенному (в духовном или физическом смысле) — будь то церковь, холм или водное пространство.

Но это возвышенное не служит объектом медитации, как в восточной культуре, оно становится предметом, придающим общей картине созерцаемого мира некий до конца не раскрываемый смысл, позволяя на какое-то мгновение заякориться, чтобы далее, держа его уже в поле бокового зрения, вновь свободно скользить взглядом по ничем не ограниченному пространству.

Здесь, видимо, и коренится наша устойчивая любовь к созерцанию природы, которая как раз дает возможность наблюдать бескрайние просторы (земельные, водные, лесные). Природа как бы отгораживает нас от внешнего мира цивилизации с ее дискретностью, непрерывными заботами и стрессами, она не несет в себе угрозы, напротив, она дает тебе относительный покой, приносит тишину, нарушаемую лишь шелестом листвы на ветру. Тишина необходима нашему герою, и стук колес поезда в городской квартире сестры, это бесцеремонное вторжение цивилизации, оказывается для него совершенно невыносимым нарушением желанного покоя.

Добавим, что созерцание природы приносит не только временный покой, но и иллюзию свободы, или того, что в русской традиции привычнее называется волей. И, конечно, сразу же вспоминается «На свете счастья нет, но есть покой и воля» А.С. Пушкина.

Скриншот трейлера фильма «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» / youtube.com

МИР БЕЗ РЕФЛЕКСИВНОСТИ

В этом мире фактически отсутствует рефлексивность — способность к критическому самоанализу. Не просто к размышлению, но к постоянному переосмыслению надуманного и содеянного, к ревизии оснований собственного мышления и деятельности.

Для европейского протестантизма была характерна некая интеллектуализация отношений с Богом, сопряженная с личной ответственностью за свою жизнь и способностью самостоятельно оценивать свою вину. И заметим, что западные социальные науки тоже развиваются через непрерывную ревизию, т.е. через пересмотр собственных оснований — аксиоматической базы, которая первоначально принимается без доказательств. Поэтому кризис для такой науки — совершенно нормальное состояние и, более того, непременный признак ее развития. Особенно это характерно для социологии, которая, постоянно накапливая факты, в меньшей степени накапливает теоретическое знание, периодически возвращаясь к своим истокам и совершая бесконечные круговые движения. И, кстати, именно в силу неизбывной склонности к рефлексии никто не сделал так много для постепенного разрушения социологии, как сами социологи.

В мире же, о котором мы рассуждаем, по сути, нет места для рефлексивного размышления. И у этого есть глубокие корни, в немалой степени тянущиеся от русского православия с характерной для него верой без самоанализа. Людей столетиями приучали веровать, но запрещали размышлять по этому поводу. Сомнения считались самым пагубным делом.

Поэтому и чужая мысль на российской почве либо принимается на веру, т.е. заимствуется некритически (часто с неумеренными восторгами), без логического осмысления, либо агрессивно отвергается с порога, точно так же без должного осмысления. Нетерпимость к инакомыслию оказывается неизбежным проявлением склонности к догматизму.

Именно поэтому, вероятно, в России научные положения так легко превращаются в догмы, а социальная наука не может, как ни старается, отделить себя от политики, веры и субъективных пристрастий. Даже при выступлениях хороших ученых порою перестаешь понимать, в какой момент научный доклад перерастает в политическую декларацию.

Это одна из причин (помимо следствий жесткой советской цензуры), почему в советской России так хорошо развивались математика и естественные науки и одновременно так туго шло дело с социальными и гуманитарными науками. Да, конечно, естественные науки более универсальны, вдобавок в советское время их усиленно развивали для нужд милитаристского государства, тогда как социальные науки столь же усиленно идеологизировались, а неидеологизированная часть попросту выжигалась. Все это так. Но, возможно, это не единственная причина...

По всей видимости, на нашей почве более успешно развиваются науки, построенные на формальной (математической) логике, и значительно хуже обстоят дела с науками, основой развития которых является та самая рефлексивность, обращенность на самое себя, способность постоянно подвергать критике собственные основания, аксиоматику.

В результате рефлексивная методология оказывается неразвитой. И мы не можем эффективно встроиться в мировую науку не только в силу языковых барьеров, но и в силу различий в самих способах мышления. Те из нас, кто преподает, часто замечают, что у студентов напрочь отсутствует критическое начало в текстах, и мы не можем их этому должным образом научить. Но главная причина коренится в том, что у старших коллег такое начало тоже крайне редко встречается. Поэтому мы сплошь и рядом заимствуем чужие научные плоды, причем делаем это довольно поверхностно, на уровне отдельных исследовательских приемов (методик), или занимаемся миметизмом (имитацией) — изготовлением экспортных вариантов исследований под чужие шаблоны.

В этом отказе от рефлексивности, по мнению режиссера фильма, содержится и позитивный заряд (а «Белые ночи» явно такой позитивный заряд несут, несмотря на всю убогость рисуемых картин). В чем же здесь видится позитив? Следуя за Кончаловским, который активно высказывался по данному поводу еще перед показом фильма, с определенным упрощением идею можно изложить так. Есть плохая и хорошая новости. Плохая новость заключается в том, что мы стали свидетелями мирового кризиса западной культуры, во многом переродившейся в цивилизацию (если вспоминать классическую схему Освальда Шпенглера в «Закате Европы»). Более того, для западной культуры кризис стал ее естественным состоянием, и ее неумолимо влечет к пропасти.

Рядом обнаруживается некогда «пробудившаяся» русская (точнее, русско-сибирская) культура. Она вполне самостоятельна в своих основах, но в то же время в сильной степени подвержена влиянию западной культуры и цивилизации. И в силу этого она увлекаема общим потоком к той же самой пропасти.

Но есть и хорошая новость. Кончаловский вспоминает высказывание Олдоса Хаксли о том, что западный мир едет к пропасти в «роллс-ройсе» (комфортно и быстро), а русские едут на трамвае, т.е. не слишком комфортно и медленно. В итоге русско-сибирская культура так и не смогла полностью и окончательно переродиться в цивилизацию по Шпенглеру. Мы застряли где-то на полдороге (видимо, трамвай еще и сломался), а поскольку мы не смогли «догнать и перегнать» тот самый «роллс-ройс» (как хотелось коммунистическим правителям), то умудрились сохранить некоторую «естественность», животворящее начало. Русская культура сохраняет себя как нечто вечно становящееся, до конца не оформленное и несовершенное, она не превращается в завершенное и ставшее. А попутно не превращается в мир чисел и денежной калькуляции, присущих буржуазному миру.

Что же является основанием и залогом сохранения этой естественности и жизненности? Наиболее распространенный ответ связывает это с сохранением православных ценностей.

Скриншот трейлера фильма «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына» / youtube.com

ПРАВОСЛАВНЫЙ МИР

Демонстрации идей православности в явном виде в фильме, конечно, нет, но эти идеи, несомненно, подразумеваются. Ранее мы уже обращались к ключевой для многих философской мысли о том, что основное свойство русского народа коренится в его религиозности и связанном с нею исканием абсолютного добра Царства Божия и смысла жизни. Андрей Кончаловский, очевидно, придерживается этой традиции, считая, что Православие как фундаментальная часть русской культуры было и остается главным духовным источником российского миропонимания, своего рода неискоренимой силой.

Речь идет о глубокой внутренней религиозности, которая может быть даже и не сопряжена с выраженной обрядностью. Что еще более усложняет дело, она сопровождается почти непременными элементами мистицизма и славянского язычества. В нашем фильме это демонстрируется, например, через навязчивое появление серой кошки (почему-то британской породы) — своеобразный глюк, который воспринимается совершенно органично, т.е. никого не пугает и никак не удивляет. Привычно считать, что в каждой избе за печкой живет свой домовой, что существуют всякие барабашки. Вера в высокое начало легко сочетается с верой в Кикимору, обитающую в особом «угрюмом месте», т.е. со здоровыми элементами бытового мистицизма.

В связи с этим неизбежно возникает вопрос: а сохранилась ли эта Вера? В «Истории Аси Клячиной» религиозное основание высвечивается явным образом — мы видели иконы, молитвы и немного удивлялись, как это пропустили на экраны в далеком 1967 г. В «Белых ночах» уже и этой атрибутики нет, и вообще не видно никаких явных оснований религиозности, кроме мелькающего иногда креста заброшенной церкви.

В этом отношении фильм «Белые ночи» хорош хотя бы тем, что нам не суют под нос православные кресты и не обременяют навязчивыми назиданиями про всеобщую любовь и абсолютное добро. Режиссер свою позицию, конечно, имеет, но разумным образом придерживает, чтобы не превратить фильм в очередное клише.

В результате фильм оставляет нас перед непростым вопросом: есть ли вообще что-то более глубокое за этим скользящим по поверхности созерцанием или все уже давно размылось и безвозвратно утеряно. Ответить мы можем словами из самого фильма: «Никто не знает правды, только видимость одна». И этот вопрос каждому из нас придется решать для себя самостоятельно.

Подготовил Сергей Михайлов
СамолётЪ