Кадуйский потоп.
«Внутренняя Африка». Какими были традиционные ценности 80% населения России ещё три поколения назад?
Как-то, в первый год СВО автор разговорился с одним из областных чиновников на тему только что вошедших в моду, благодаря подписанному президентскому указу, «традиционных ценностей». На вопрос о том, что это такое и как он эти ценности понимает, чиновник ответил, что «ТЦ» — это то, что передали нам «наши бабушки и наши дедушки».
Дедушек своих я не помню — сгинули один на войне, другой — в сталинских лагерях. А вот бабушек помню хорошо. Обе (как, впрочем, и большинство россиян) были из крестьян. Но к моменту моего рождения уже были сильно «обработаны» городской жизнью. Одну, получившую высшее образование, можно даже назвать интеллигенткой в первом поколении. Но и вторая бабушка была вполне европеизированной — могла писать и читать (особенно хорошо — на латыни и по-польски). При этом обе были ровесницами — не только друг другу, но XX-му веку — родились в 1900 году.
Нечистая сила качает маятник
А ведь, оказывается, если верить профессору истории Санкт-Петербургского государственного университета Борису Миронову, родители моих бабушек, не говоря уже о их бабках, были обитателями самого что ни на есть социального дна.
К примеру, почти не понимали смысла прочитанного им вслух даже в простых, адаптированных под их ум религиозных сказках:
«Для обыкновенных слушателей этих книг не только целые обороты и предложения, но и многие отдельные слова совершенно не понятны, а потому чтецу часто приходится останавливаться для объяснения их. Крестьяне рады бывают послушать „слова Божья“, но, имея малое умственное развитие, не понимают прочитанного, и потому у них скоро теряется охота слушать; иные, не теряя терпения, слушают, дожидаясь более понятного места, а другие скоро уходят „побалякать“ о своих житейских делах с соседом».
А ещё у крестьян не было абстрактного мышления:
«Картинки и фотографии плохо воспринимались крестьянами потому, что являлись, по сути, схемами, абстракциями, лишенными натурального цвета, запаха и вкуса. Е.А. Андреева-Бальмонт (1867-1950), переводчица, жена поэта К.Д. Бальмонта, во второй половине 1880-х годов работала библиотекарем в московских воскресных школах для работниц, недавно пришедших из деревни, и заметила много «странного» в их восприятии: ученицы не узнавали на картинках элементы знакомого мира, самих себя, не различали оттенков красок. «Наши ученицы, все взрослые, не понимали, что изображено на самых простых картинках в книге. Например, стоит мальчик на углу улицы под уличным фонарём, около него собака. Ни одна из них не могла рассказать, что изображено на такой картинке. «Видите мальчика? Собаку?» — спрашивала я их. Они вертели картинку в руках и молчали. «Вот собака», — показывала я пальцем на неё. Тогда кто-нибудь восклицал с удивлением: «Никак и впрямь пёсик, ну скажи, пожалуйста, пёсик и есть».
Все новшества русские крестьяне, отмечает Миронов, считали чертовщиной, как те же часы:
«Это нечистая сила качает маятник и выскакивает в виде кукушки или солдата с ружьём. В часах черти сидят; они уцепляются друг за дружку рожками, а хвостиком и двигают стрелки и маятник. Уж такой народ ныне стал: и нечистую силу заставили помогать себе. Правда, и раньше это бывало; но тогда нечистую силу покоряли постом и молитвою, например, Иоанн архиепископ Новгородский зааминил (вероятно, от слова „аминь“ — Б. М.) беса в рукомойник и заставил его свозить себя в Иерусалим между утреней и обедней, а теперь просто дружат с чёртом и продают свою душу за разные потешки на этом свете. К таким дьявольским потешкам относятся и часы».
«Да где лес-то?»
А вот ещё наблюдения всё той же культурной деятельницы Бальмонт, которые приводит Миронов:
«Когда мы показывали ученицам картину в волшебном фонаре (аппарат для проекции изображений — Б.М.), ни одна не могла сказать без помощи учительницы, что она изображает. Они еле-еле различали на ней человеческую фигуру, в пейзаже не видели деревьев или воду. Когда им объясняли, что представлено на картине, они отворачивались от картины и, смотря в рот учительнице, слушали ее. Так им пришлось, как малым детям, показывать „Лес“ Шишкина. „Да где лес-то?“ — спрашивали они. „А вот деревья, — говорила я, — сосны, вы же знаете, какие деревья бывают: ели, берёзы“. — „Что знать-то! дерево и дерево... а ещё пеньки“. Это всё, что они отвечали. Медвежат никто не рассмотрел.
И тут я сделала ещё одно открытие: большинство наших учениц не различали оттенки красок, они знали только название чёрной, белой, красной, синей — и всё. Когда я рассказала об этом в нашем кружке, оказалось, что многие учительницы знали о таких случаях из своего опыта. Одна кормилица, попавшая в Москву из глухой деревни, не могла привыкнуть к большому зеркалу, вставленному в стену, она хотела пройти через него, принимая своё отражение за женщину, которая шла к ней навстречу в таком же сарафане и кокошнике, как она.
Другая, когда её сняли в фотографии со своим сыном, не понимала, что это она на карточке, и не различала своего ребёнка у себя на руках».
Филипок и его друзья
По свидетельству учителей, в конце XIX — начале ХХ веков дети, поступавшие в школу, не знали «элементарных вещей»: две трети могли сообщить только своё уменьшительное имя, а не крещёное; фамилий не знал почти никто, а многие не знали имён своих отцов, матерей, дедa и бабки, не знали правой и левой руки, не определяли, где верх, а где низ. Бог для них был равнозначен иконе, вместо молитв бессмысленно бормотали: «Господи сусе». Не умели перекреститься, не могли сосчитать пальцев на руке.
То есть граф Лев Толстой, описывая своего Филипка, был к нему ещё весьма комплиментарен...
Миронов добавляет ещё два наблюдения.
«Некоторые матери, у которых много детей, нередко забывают имена их: однажды в с. Колягине мать принесла грудного ребёнка в церковь причащать его, когда священник спросил, как зовут ребенка, она растерялась и чуть не с плачем вскрикнула: «Батюшка, захлестнуло, хоть убей, не помню. Больно много их у меня».
Зато с самых малых лет детей приучали к религиозным обрядам, часто доводя дело до абсурда:
«Как только ребёнок начинает выговаривать слова, то в большинстве случаев, его начинают уже приучать молиться, в некоторых семьях нередко можно видеть ребёнка, который ещё и говорить-то путём не умеет, но уже лепечет молитву, крестится и кланяется в ноги, хотя, видимо, и не понимает, кому, так как кланяется и крестится иногда перед дверью, иногда перед человеком. Вследствие того, что детей приучают так рано читать молитвы, большинство чрезвычайно перевирает молитвы, не понимая их значения и смысла».
Побег из «внутренней Африки»
Если сравнить эти описания с тем, что писали западные антропологи об особенностях архаических, крестьянских обществ в Африке ещё в 1950-60-е годы, можно найти много общего. Например, великий социальный антрополог и медиааналитик Маршалл Маклюэн отмечал, что африканские общества, которые он изучал, не понимали кино. Так, если курица исчезала с экрана, то зрители срывались с мест и бежали посмотреть, нет ли её за экраном. Забавно, что так поступает сегодня моя пятилетняя мопсиха Матильда, реагируя на лошадей на экране телевизора — если лошадь исчезает с экрана, Мотя бежит, нет ли её в соседней комнате, за стеной, на которой висит телевизор...
Маклюэн советовал африканским правительствам готовить штат комментаторов фильма, кто сразу бы объяснял зрителям, что происходит на экране.
Наверное, именно так в чуть более образованных обществах, уже прошедших обработку в городах, в том числе и на Западе, со временем вместо комментатора в «прямом эфире» появлялась фигура «кинокритика», когда специально обученный человек разжёвывает людям, что они на самом деле увидели в фильме. Поскольку предполагалось, что почти никто, кроме «кинокритика», не может разобраться в увиденном на экране. Та же суть была и у «книжного критика». По мере усложнения общества надобность в таких «критиках» (кино и литературы, например) исчезала (и почти исчезла сегодня)...
А вообще всё описанное историками и антропологами должно вызывать у современного российского читателя не столько оторопь или насмешку (над предками насмехаться занятие не очень почтенное), сколько чувство восхищения и даже изумления перед народом, сумевшим так кардинально преобразиться, преодолеть эту свою «внутреннюю Африку» в столь короткие исторические сроки.
Здесь же можно найти и ответ на сакраментальный вопрос, которым сегодня задаются интеллигенты, вопрошая, «что не так с нашим обществом?» А вот это, видимо, — позднее развитие с самых низов. На которое обществом было потрачено столько сил и пролито столько крови...
Подготовил Илья Неведомский
СамолётЪ