Царевна

Косые лучи заходящего солнца резали холодный вечер на тонкие ломтики света. На самом краю узкого подоконника держала равновесие трехлитровая банка. В зеленоватом, укропном рассоле плавал маленький пупырчатый огурец. На сколотом блюдечке засыхали листья смородины, вишни, хрен и зонтик с желтыми семечками. Над столом склонилась толстая девочка во фланелевой пижаме. Она жевала петрушку и внимательно следила за своими руками. Замурованная в крепость из книг девочка медленно резала лягушку. Пахло формалином и спиртом. В школьную тетрадь, словно в карцер, девочка посадила пятна, кляксы и свои научные замечания. К цветочным обоям был приколот карандашный рисунок лягушки, сделанный на манер витрувианского человека Да Винчи. Девочка вела скальпелем сверху вниз по холодному брюшку, чертя темную и мрачную линию. Учебник по зоологии был раскрыт ровно посередине:

«Лягушки — наиболее известные земноводные. Строение их тела весьма своеобразно: довольно крупная голова плавно переходит в широкое и короткое туловище, которое опирается на передние и задние ноги. Хвоста у лягушек нет (см. рис. 62).

На голове лягушки хорошо видны крупные выпуклые глаза. Их прикрывают веки, которые защищают глаза от высыхания, повреждений и засорения».

В углу комнаты, в просторном аквариуме кружилась испуганная гуппи.

Девочка икнула. У нее были крупные и выпуклые глаза. Она часто моргала и иногда, задумавшись, облизывалась. Поэтому ее губы всегда были слишком красными. Губы щипало от соли.

В оконное стекло со стороны улицы билась очумевшая осенняя муха. Белая моль откладывала личинку прямо на джинсовую рубашку в темном шкафу.

Девочка подняла голову и посмотрела на себя в зеркало, что висело на стене возле кровати. Смотрела минуту, две, три или четыре. А потом продолжила изучать строение лягушачьего тела. Она любила шарлотку, и чай и печенье. На ковре был рассыпан бисер и булавки, пуговицы и нитки. Но иголки нигде не было видно. Потому что иголка была воткнута в воротник пижамной куртки, чтобы не потерялась.

Ходить без носков и, тем более, совать босые пятки в ботинки — это неряшливость, — так считала бабушка. Ноги в неудобных капроновых чулках неудобно скользили по дубовому полу, сверкающему, чистому, натертому мастикой, как это делали до революции. Тонкие тюлевые занавески не могли сопротивляться райскому свету. На изящных белых столиках и тумбах позировали фарфоровые вазы тонкой китайской работы. А в этих вазах роскошествовали пышные букеты из пионов и гортензий, которые хотелось съесть, как пирожные. Мягкие диваны, кресла и пуфы, обитые плюшем и бархатом, терпели попы ярких и эксцентричных людей. Эти люди, молодые и старые, радовались, громко говорили и смеялись, потряхивая разноцветными прическами. Их необычные туалеты так и кричали о неординарности каждой души каждого тела в комнате, белого и нежного, словно филе цыпленка. Дорогая люстра, младшая сестра люстр из Эрмитажа и Версаля, напоминала застывший плач Ярославны.

Бабушка была злой. Она презрительно морщила лицо и придирчиво осматривала гостей. Ее тонкая верхняя губа, поросшая редкими усиками, становилась похожа на гусеницу.

Было время полуденного чая. В воздухе плыл серебряный кофейник. Он, словно спутник планеты, совершал обороты вокруг высокой башни из кексов, эклеров и сдобных булочек. И с каждым новым виражем это сооружение становилось все ниже и ниже.

Длинношеий мужчина с розовым коком неудачно взял чашку и пролил на себя горячий чай.

— Черт побери! — выругался он и смутился, прикрыв рот ладошкой. На его указательном пальце подмигивал довольный рубин.

Фарфоровая чашка с нежным рисунком — розы на белом фоне — неловко упала на ковер.

Бабушка сделала усталое лицо и закатила глаза.

— Не переживайте, — неприязненно сказала она, повернувшись в античный профиль. — Подумаешь, ковер! Ха-ха.

— Хи-хи, — ухмыльнулся розовококовый гость.

— Хи-хи, — отозвались остальные гости.

Красивая смуглянка тряхнула смоляными кудрями и сверкнула оливковыми глазами. Толстая девочка сидела в глубоком английском кресле и жевала кусок сливочного торта. Смуглянка быстро набирала сообщение на смартфоне. Девочка жевала торт.

Бабушка цикнула зубом.

— Глициния, — позвала она.

— Да, баба? — девочка округлила глаза, отчего еще больше стала похожа на земноводное.

— Милая моя, пора остановиться и попить водички.

— Но я еще голодная, — ответила внучка с набитым ртом и поперхнулась, выплюнув кусочек пирога на колени.

Смуглянка беззвучно засмеялась, наморщив нос, и красиво дернула стройным плечом.

Бабушка схватилась за нитку жемчуга у себя на шее.

— Карина, ты перезвонила Карамазову?

— Нет еще.

— Почему? — возмутилась бабушка, прижав руки к впалой груди.

— Не досуг мне было. Я не уверена, что хочу эту роль.

— Милочка, ты удивляешь меня. Ты совсем обезумела, если считаешь, что в твоей жизни будет много предложений. Хватайся за этот шанс! Это кино может вывести тебя в звезды первой величины. Главная роль у самого Карамазова, а она еще сомневается!

— Ваша бабушка права, Карамазов — это глыба, это дед Мазай, за уши вытаскивающий актеров к свету — согласилась женщина, похожая на спаниеля с большим испанским гребнем в волосах.

— Но ему нужна девушка из Норвегии, а я наполовину цыганка.

— Ты вылитая Кармен! — улыбнулась бабушка. — Подумай, Кармен! Где жила Кармен?

— В Америке?

— В Испании, — поправила Глициния.

— Ну вот, — бабушка хлопнула в ладоши.

— Что вот?

— Карамазов тебя утвердит. В конце концов, он мне должен.

— Но я хочу добиться всего сама.

— Конечно сама, но я тебе помогу. Виданное ли дело не утвердить актрису из рода Великановых! Эта роль у тебя в кармане!

— Ну, не знаю.

— Простите, что вмешиваюсь, — сказал лысый человек в зеленом трико с мелким рисунком из тысяч розовых слоников и с высоким воротником из фольги. — Карина, вы не могли бы мне дать автограф заранее. Когда вы прославитесь, я смогу рассказывать журналистам, что вы мне первому дали. И в своей автобиографии я уделю вам больше внимания, чем самому себе, опишу самые интересные подробности вашей увлекательной жизни и успешной карьеры. Так сказать, увековечу. Я сделаю из вас легенду не хуже Ольги Орловой и Марлен Дитрих. Меня начнут приглашать на разные передачи. И, возможно, так я смогу протянуть еще лет десять.

— Пожалуйста, — Карина обворожительно зарделась и расписалась фиолетовой губной помадой на хлопковой салфетке.

Глициния снова икнула. Бабушка поморщилась.

— Давайте поговорим о планах, — сказала маленькая старушка в черных кружевах. Когда она говорила, то прикладывала к лицу пурпурный веер, украшенный белыми хризантемами. Все, чтобы скрыть выпадающую челюсть.

— Я обязательно поеду этим летом в Коктебель, — сказала бабушка. — Знаете, когда мне было пятнадцать, отец, царствие ему небесное, привез меня туда. Это так чудесно! После северной весны это раскаленное солнце, зеленое море, горы... Я читала стихи Цветаевой, стоя на перилах набережной. Меня поддерживал за руку футболист «Спартака». Да. Тогда Герман решил снимать меня в «Чайке», а Кончаловский впервые признался мне в любви.

Старушка в черном покачала головой. Сорок лет назад Мойра была главной соперницей бабушки в театре Вахтангова. Вредная актриса украла роль Офелии и любовника Костю. Но теперь постаревшая прима была не опасна. С ней было даже весело, особенно, когда хотелось вспомнить старое время.

— Я всегда говорила, что ты талантливая поэтесса! Почему ты не пишешь? — чуть в нос протянула Мойра. — Так красиво говоришь. Я пытаюсь тебе подражать, но у меня выходит лишь какой-то птичий щебет. Я всегда брала с тебя пример, ведь ты — моя старшая сестра.

Бабушку перекосило.

Глициния смотрела на свою сестру. Она хотела быть Кариной. Такой же красивой, несравненной, удивительной, веселой, любимой, строптивой, беспечной и блестящей. Она мечтала так же щурить глаза, выговаривать слова «крыша» и «мышь», чуть шепелявя, звонко щелкать пальцами, когда приходит удачная мысль, также приятно смеяться. Старшая сестра аккуратно опустила чашку на блюдце, и на ее запястье сверкнул тонкий золотой браслет. Карина все делала с изяществом русских царевен. А Глициния следила, чтобы подол ее платья не поднимался выше колен, потому что вниз по чулку ползла узкая стрелка. На груди дремало жирное пятно. Девочка боялась пошевелиться и не решалась отпроситься у бабушки в туалет. Чтобы отвлечься она начала считать керамических кошек. Эти фигурки были затейливо расставлены по всей комнате: прятались за цветочными вазами, выглядывали из-за ножек стола и стульев, готовились спрыгнуть со шкафов, и спали на пуфах, словно живые домашние звери. Вдруг ей показалось, что возле напольной вазы маленький человечек в зеленом костюме подпрыгнул и сделал в воздухе танцевальное па. Глициния уколола палец иголкой, которую прикрепила к воротнику своего платья, чтобы взбодриться. Она вспомнила, как совсем маленькой прыгала с сестрой на большой тахте. Было лето, от Карины пахло загаром и душистым мылом. Старшая сестра тогда только начала пользоваться косметикой. Она красила губы блеском с запахом ананаса. Этот запах так нравился Глицинии. Девочки прыгали на тахте, временами отталкиваясь руками от пушистого ковра на стене. Волосы, темные и длинные, фонтаном взмывали ввысь. Сестры были похожи на двух медуз. Карина намазала губы Глицинии вкусным блеском, девочка облизнулась и засмеялась.

— Я хочу завтра сходить к хирургу. У меня последнее время побаливает бок, — сказал лысый мужчина в воротнике из фольги. — Как будто меня бьют камнями.

— Правый или левый? — спросила высокая женщина на роликовых коньках.

— Правый.

— Может, это рак? — предположил человек, наклонив голову с розовым коком.

За окном начал ворковать голубь. Он вибрировал, как мобильный телефон и взмахивал серыми крыльями.

— Деточка, а кем ты мечтаешь стать, когда вырастешь? — спросила Мойра у Глицинии.

— Зоотехником или патологоанатомом, — ответила девочка.

У Карины заострился нос. Бабушка хлопнула в ладоши.

— Ладно! Сегодня у нас небольшой симфонический концерт!

-Концерт?

-Какая прелесть!

-Всегда бы так!

-Надеюсь, не Рахманинов.

— Но артисты еще не приехали! — виновато воскликнула тетя Шура — бабушкина помощница. Ее одутловатые щеки висели, как складки шарпея, причем, такие же шерстлявые. Дряблая шея колыхалась при каждом мимолетном движении головы, когда тетя Шура смеялась, злилась или смущалась. Ее седые волосы были собраны в старомодную прическу, напоминающую бублик. Она терла в руках воротник трикотажного платья и готова была заплакать.

Бабушка поднялась с чувством собственного достоинства и медленно, с оттяжкой вышла из комнаты. Ее длинные алмазные серьги привлекательно покачивались и позвякивали. Бабушка сложила руки за спиной и стала похожа на напудренную утку.

— Александра Ивановна, можно вас?

Тетя Шура посмотрела сначала на Глицинию, потом на Карину и, прижав руки к толстому животу, направилась в коридор.

Гости сидели тихо. Тем оглушительнее всем показался острый шлепок.

В дверь позвонили. Тетя Шура кинулась открывать. На пороге стояли изможденные люди в промокших пальто и с кучей больших чемоданов. Эти люди тяжело дышали, облокотившись на кожаные силуэты виолончели, арфы и рояля. Раскрасневшийся крупный мужчина в пышных рыжих усах держался за сердце.

— Прошу вас! — бабушка улыбнулась, жестом балерины указав музыкантам на высокий подиум возле панорамного окна.

Глицинии почему-то захотелось вскочить, открыть это окно или разбить его стулом и выпрыгнуть вниз. Она уже представила, как хватает кружевной зонтик, раскрытый над головой маленькой кудрявой женщины, похожей на зефирку. Представила, как спускается по воздуху на этом зонтике, как аккуратно приземляется двумя ногами прямо в детскую песочницу: «оп!» А там двое близнецов в одинаковых оранжевых курточках пытаются слепить пасху из грязи. Их рты заткнуты синими сосками, а на головах надеты шапочки с вывязаными крючком ушками поросят.

Пианист жадно пил воду. А потом тряхнул волосами и ударил по клавишам, как настоящий безбожник. Водопадом полилась музыка, сильная, словно богатырь в московском цирке, и ритмичная.

Мокрый блондин нежно щипал золотую арфу и временами блаженно закрывал глаза. Рядом с ним над виолончелью засыпал красный усач. Он медленно водил смычком, ноги — невероятно длинные, с острыми коленками — клещами зажимали инструмент. Музыкальное трио двигало конечностями, как большой паук, заманивающий муху.

Холодным утром воздух такой густой, что кажется, его можно увидеть и даже откусить кусок кислорода. В куче желтых и красных листьев клена палевый пятнистый котенок, похожий на песочную змею, охотился на воробья. На подоконнике в обрамлении древних бревен кисло вчерашнее коровье молоко. А под березой спала бледная коза, за шею привязанная веревкой к колышку. Шаровой молнией, быстро и пугающе с крыльца на велосипед прыгнула толстая Глициния. Она решительно крутанула педали и выехала на улицу Ленина. В выцветшем небе порхал стук молотков, выбивающих чечетку из штакетника. Уставшие мужчины в растянутых кальсонах колотили новые заборы. Дорога вела в гору по лужам, глинистым плавным спускам и камням. Девочка робко смотрела по сторонам. Она легко теряла равновесие и боялась уехать в канаву. Справа шелковой лентой искрилось водохранилище. Быстрые моторки рвались к темному лесу на другом берегу, к брусничным островам и Череповцу. А в Каспий по верху тянули подводную лодку. Акулий корпус рассекал зеленую воду, под которой лежали мертвые деревни.

Слева дремали изумрудные кручи. В желтых полях, уже подстриженных под сухой ежик, кричали утки. Глициния въехала в соседнюю деревню. Вязкая грязь тормозила колеса, налипала на педали. Рыхлые женщины и девушки с опухшими лицами чокались красненькой за уличным столом, в закутке, между двумя домами. Они плакали и пели над салатами и селедкой, отмечая конец огородного сезона.

Худая старуха в цветастом халате перевязывала платок возле ворот, похожих на ворота Бабы-Яги: над калиткой нависала грубая крыша из беспорядочно наколоченных серых дощечек — острых, хищных. Глициния проехала по старой брусчатке, напоминающей кривой позвоночник ископаемого ящера. Посреди луга люди ставили избу. Краем глаза девочка заметила, как мужчина в синей телогрейке опустил руки, сжимавшие пилу: «Бл...дь» — прочитала по губам. К дороге с лаем быстро приближалась черная точка.

— Берегитесь, а то она вас укусит, — кричали женщины.

Глициния испугалась. Она пыталась прибавить скорость, но у нее не хватало сил. Девочка уже почти почувствовала то безразличие, которое поражает глупую антилопу перед неминуемым прыжком тигра. Злая такса рычала под велосипедом, пытаясь схватить Глицинию за пятку. Но потом вдруг отстала. А девочка свернула на проселочную дорогу и покатила вдоль поля. Она решила не возвращаться прежним путем и случайно проглотила муху.

Черный купол впитывал солнечный свет, как грифельная доска мел. Церковь напоминала ветхую печь или глиняную свистульку. Штукатурка перхотью осыпалась со стен, обнажая красную кирпичную кладку. Пыльные реставраторы бросили работу и, присев на корточки, наблюдали за лицедеями. С другой стороны церкви вниз по холму бежали испуганные монахи, тряся жидкими бородами.

Они бежали навстречу серебряной карете с белыми эмблемами и золотыми гербами на дверях. Экипаж бодро катили стройные кобылы. Под бархатной шкурой красиво двигались округлые мускулы, похожие на прописную букву «а». Монахи упали на землю и начали исступленно кланяться, как сломанные водокачки.

— Ваше величество, видимо, путешествие наше завершается на минорной ноте, — сказал ряженый Бекендорф ряженому царю со смешными искусственными баками на потном лице. Николай Первый глядел надменно и строго. Тайный советник сетовал на сломанную рессору. Кони пряли ушами, переступали гнедыми ногами и вскидывали хвосты. Багаж безмолвствовал. Над монахами, церквями и сановными путниками пролетела испуганная ворона и смачно каркнула. Жирная капля ударилась в цареву макушку и поползла на лоб.

— Стоп! Стоп, камера! — закричал простуженный режиссер. — Гримера на площадку!

Осветители и ассистенты, как встревоженные муравьи, выбежали к артистам. Рабочие двигали лупоглазые лампы и другую аппаратуру, похожую на стальных уродливых птиц. Взъерошенный человек в мятой рубахе и заляпанных маслом джинсах гремел железом, расправляя темный экран. По мягкой монастырской траве проходили подчеркнуто неопрятные и нечесаные девочки. Они качали острыми бедрами под мужской одеждой. Все на одно лицо с неизменным выражением постмодернистской иронии и мученической обреченности, рефлектирующей юности, в теплых жилетках, куртках, с пенопластом, пристегнутым ремешками к задам, с растрепанными прическами балерин, очками в модной оправе. Они выдыхали уверенность и чихали агрессией, любили Бергмана и не ели мясо. Мужчины были проще. Они презирали Кострому, Вологду, Киров, Саратов, Пензу и другие города, из которых когда-то приехали в Москву брать измором большое искусство и жалели ровесников, что остались топтать глубинку.

Оператор пил чай, подергивая губами и пальцами. Он с прищуром смотрел на обжигающую голубизну неба и стылую белизну монастырских стен. В древнерусской крепости всем было как-то неловко.

Рядом провинциальная журналистка в розовой куртке писала стендап робким, неуверенным голосом, стесняясь своего оператора и людей кино. Все на площадке казались ей неземными и выдающимися. Чудилось, на нее смотрят свысока, стены надвигаются, и начинает болеть голова. Чуткая корреспондентка с беспокойством смотрела на режиссера. Ассистенты укрывали его клетчатым пледом. Мэтр утирал платочком нос, похожий на рыжую боксерскую грушу.

— Вам бы Иван Сергеевич, выпить порошка от аллергии, — советовала маленькая интеллектуалка с сизым, печальным взглядом.

— Лошади... — протянул Карамазов, вытряхивая лекарство в рот. — Дайте кофе!

— Запейте лучше соком, — предложил звукорежиссер в больших лопоухих наушниках.

— Свежевыжатым? — хмыкнул классик.

В углу палатки, скрестив алебастровые ноги, сидела красивая Карина. В ее волосах, завитых, как у богини любви, были вплетены тугие лилии. Актриса вживалась в роль полуголой одалиски. Сочный, но немногочисленный жирок красиво топорщился под тонкой кожей. Октябрьский ветерок холодил греческий загар. Карина спустила шелковый халат с правого плеча назло маме. Она следила за высоким каскадером, который уже три дня не мог побриться. Он тер щеки, и актриса представляла, как скрипит щетина под его пальцами. Девушка вспоминала, как ее сестра случайно лизнула папину пену для бритья, подумав, что это взбитые сливки. Когда сестра была совсем маленькой, от нее пахло молоком. А потом они вместе смотрели телевизор, обнявшись на мягком диване. Казалось, у них одна душа на двоих. Девочки играли в балетный класс и в магазин тканей. Глициния мерила шторы и простыни большой линейкой, отмечала длину сухим обмылком, а потом выстригала куски портновскими ножницами с пластиковой ручкой. Карина отпускала товар, завернутый в кальку, воображаемым покупателям за леденцы «Монпансье». А потом сестра выросла, и с ней стало не интересно. В небе поднимались комки облаков, как папина пена для бритья или мыльная пена, которой она короновала Глицинию в ванной.

Журналистка говорила с царем. У Николая потек грим. Отклеился бак на левой щеке и теперь трепыхался на ветру, как старая мочалка.

— Представьтесь полностью, как вас зовут? — начала она беседу.

Николай грозно сверкнул белесыми глазами, прозрачными, как северное озеро, и бесстыжими. Актер возмутился и хотел было уйти. Девушка испугалась, растерялась и чуть не заплакала.

— Постойте, это ведь нужно для моей работы. Я боюсь ошибиться.

Николай строго повел плечами.

— Василий Строганов, выпускник школы-студии МХАТ.

Это был его третий фильм.

— Расскажите о своей роли?

— Я всегда мечтал сыграть царя, потому что другие режиссеры отмечали портретное сходство. Но не лицом же единым, не красивой куклой ходить в кадре. Я много читал о Николае. Это был удивительный человек, прекрасный, гуманист, умница, такой честный и начитанный. Очень сложно играть царя. Но такой сценарий...Самого Вяземского! Это прелестная история, сказка, написанная чудесным русским языком...

Журналистка медленно моргала и в нужных местах быстро кивала, иногда говорила: «мг», соглашаясь.

— Скажите, Карина, вы на самом деле хотите быть актрисой? — спросил режиссер Карамазов.

— Не знаю, так получается. Я на самом деле ничего не хочу. Просто я больше ничего не умею. Да и сил нет куда-то стремиться, рваться в сторону. Я, как листок березы осенью, куда ветер подует, туда и я.

— У вас нет цели?

— Нет. Я никогда об этом не задумывалась.

— А у вашей бабушки, я помню, была цель. Она всегда хотела сыграть Юдифь.

Ну, никто из режиссеров не заинтересовался. И потом представьте себе ветхозаветный фильм в советское время. Красная Юдифь.

— А что? Было бы неплохо. Можно перенести действие во время войны.

— Вы умная девушка, Карина. Чем же вы будете заниматься в выходные?

— Поеду в Мяксу. Это недалеко. У моей семьи там дача. Дед в свое время купил целое имение. Поля, леса, сады, большой дом, пруд с утками и кони.

— Кони? — поморщился Карамазов.

— Кони.

Зеленая муха поднялась слишком высоко. Ей казалось, что мраморное небо — это большой кусок сахара. Она отчаянно жужжала и сучила крыльями, словно двумя веерами, как сумасшедшая китаянка или вертолет. Все выше и выше. А потом что-то хрустнуло и стало темно. Черный стриж хищно моргнул и проглотил добычу. Птица рассекала воздух, словно яхта волны океана. Ветер гладил крепкое тельце. Он махнул крыльями, потом еще раз махнул. И тут в груди что-то кольнуло. «Сердце», — подумала птица. Боль разошлась по туловищу, как капля краски в чистой воде. Заныли даже лапки. Стриж еще раз махнул крыльями и жалобно пискнул, а потом камнем полетел вниз. Он летел, растопырив конечности, переворачиваясь в воздухе, похожий на пернатую половую тряпку.

Что-то темное тяжело упало в сухую траву. Толстая девочка тащила по полю велосипед. Высокие зеленые побеги гибкими пальцами опутывали спицы и педали. Планета кружилась вокруг девочки бешеной каруселью. Она задыхалась, не разбирая дороги, неуверенно ступала слабыми ногами. До деревни было далеко. Девочка проваливалась в змеиные ямы, наполненные дождевой водой. Комары кусали ее лицо и руки. Глициния бросила велик возле первой скирды. Она скинула с себя кофту и села на нее. Пахло прелой, пряной осенью. В траве прятались забытые колхозниками золотые колоски. Девочка растирала в руках ароматное зерно. По травинкам хрустко прыгали насекомые.

Глициния решила забраться на скирду. Она с разбегу прыгнула на нее, но не удержалась и шлепнулась на землю. Заныла спина. Во второй раз девочка схватилась за шнурки, стягивающие сено, и повисла. Ее пятки почти касались земли. Где-то рядом пискнула полевая мышь. Девочка крякнула и неуклюже подтянулась. Она лежала на скирде, раскинув руки и ноги, как какой-то полип. В небе летали ласточки. Они были похожи на быстрые металлические пули. Рядом стрекотал сверчок. Слышались отдаленные выстрелы. В заповеднике городские охотники целились в птицу, которая перестала бояться людей.

Девочка закрыла глаза. Она представила пруд рядом с их мяксинским домом, высоким и широким, с длинной светлой верандой и качалкой под старой яблоней. Пруд затянут ряской, вокруг — стрелы камышей, кувшинки и мостки, с которых раньше полоскали белье и купались. На воде поплавками качаются утки. Они брезгливо плавают от берега к берегу. Бабушка кормит их булкой. Стальные волосы заплела в две толстые косы, которые лежат на высокой груди, как на диване. На бабушке серый, строгий костюм и кожаные сапоги для верховой езды. Томные коровы тонут в тумане. Пастух в линялой тельняшке понукает лошадь.

— Какие красивые эти дикие утки, — сказала бабушка.

— У вас очень необычный вкус, — ответила жена министра культуры.

Вместе с бабушкой гуляла низкая, пугливая женщина с короткой стрижкой, как у тифозной больной. Женщина была одета в льняное платье синего цвета. Под ее глазами, пестрыми, как павлинье перо, налились черные пятна. Жена министра культуры курила «Приму» из керамического мундштука, раскрашенного под хохлому.

— Почему же?

— Не знаю. Мне больше нравятся лебеди.

— А мне еврейские женщины. Знаете, я всегда мечтала быть еврейкой.

— Надо же. А я всегда думала, что вы...

— Нет, но моя невестка — цыганка.

— Я знаю.

— Не удивительно.

— Я хочу вам рассказать о прекрасной задумке. Мы с Карамазовым...

— Продолжайте...

— Он хочет снять фильм про Юдифь.

— Ту самую?

— Ту самую.

— Неужели, он хочет перенести действие во времена Великой отечественной войны?

— «Красная Юдифь».

— У вас уже есть рабочее название? А как же с финансированием?

— Вот об этом я и хотела с вами поговорить...

В поле ворчали цикады. Холодный сумрак гнал ночных овец домой. Капал мерзлый дождь. Глицинии снилось, что она моется. Девочка сидела в оцинкованной ванной, пар сладкой ватой обволакивал кафель и оставлял липкий след на зеркале. Из крана шпарила ржавая вода. Она все прибывала и прибывала. Глициния большим пальцем ноги щупала резиновую пробку, выпукло торчавшую из слива. Латунная моль — одна за другой, одна за другой, — выбиралась из вентиляции, кружила и медленно умирала в керамической раковине. Где-то на заднем плане играл «Русский танец» Чайковского. Глициния выдернула пробку. Стон канализации был похож на вой дикого чудовища. Маленькая Харибда уносила в неизвестность мыльную пену. А из слива показалась серая ящерица с опасным гребешком. Потом другая и третья. По мокрой эмали ползли переливчатые гадюки и ужи. Они оплетали ноги девочки, ползли по ее коже, чуть сдавливая, ложились на грудь, ожерельем обхватывали шею, забирались в рот. По ванной прыгали восторженные лягушки. Они танцевали тарантеллу маленькими холодными лапками.

Глициния смотрела на два крапчатых глаза возле своего носа. Она пальцем дотронулась до склизкой лягушачьей головы, та утробно квакнула. Девочке казалось, что она лежит на берегу моря и ее омывают волны. Но это были сотни земноводных тел. Глициния вытащила у себя изо рта маленькую лягушку и закричала. На горе зазвонил церковный колокол. Девочка села, а лягушки и ящерицы дождем посыпались с ее плеч и рук. Они были везде, море лягушек от горизонта до горизонта. Поле рычало и двигалось. Полосатые и пестрые спинки давили друг друга. Лил дождь, и девочка промокла насквозь. Она сползла со скирды, задавив несколько лягушек. Глициния шла по ним, всхлипывая. Воздух становился все темней и темней. Но Чайковксий продолжал звучать откуда-то из тяжелых туч.

В двух или трех шагах от девочки зажегся синий огонек. Маленький человек, ростом не больше карандаша, держал фонарик перед своим рябым лицом. Рядом с ним стояла маленькая женщина в розовом барочном платье. Они оба приветливо махали Глицинии, а потом подпрыгнули и сделали в воздухе танцевальное па.

— Мы так рады, что ты пришла! — сказал мужчина, поправляя на голове серебряный цилиндр.

— Мы ждали тебя, — улыбнулась напудренная женщина.

— Кто вы? — икнула Глициния.

— Мы топкий народец, — подмигнул мужчина.

— Живем на болоте, — добавила женщина, грациозно наклонив голову в высоком парике.

— Что вам нужно от меня?

— Ваше чуткое руководство, принцесса, — мужчина поцеловал Глицинию в босую пятку.

— Что?

— Повелительница змей и ящериц, — поклонилась женщина.

— Царица болот, — мужчина тоже поклонился.

— Великая Лягуха! Ты должна пойти с нами. Прежняя владычица погибла, сражаясь с ордой залетных цапель. Но они уже покинули наши края.

— Они нанесли большой урон нашему государству! Погубили столько жизней!

— Ты должна нами править! Отвести нас к свету!

— Помоги нам, о, Великая Лягуха!

— Ты будешь жить в тростниковом дворце! Тысячи слуг будут угадывать каждое твое желание!

— Ты должна спасти наш род!

Маленькие люди снова учтиво поклонились. Лягушки расступились перед Глицинией, образовав узкую дорогу, ведущую в дремучий лес.

— А как же дикие звери? — спросила девочка.

— Они не тронут владычицу болот! У нас с лешим заключен мирный договор.

— Но как же мои родные, мне нужно к бабушке, она будет волноваться.

— Теперь мы твоя семья. Мама, папа, бабушка и сестра о тебе и не вспомнят. У них же кино!

Девочка глубоко вздохнула и снова заплакала. Маленькие люди потянули подол ее платья, и Глициния пошла за ними в лес.

Женщина гремела серебряными браслетами, словно звонарь на церковной колокольне. Широкая цветастая юбка шатром раскинулась на узорчатом ковре. Цыганка поправляла тяжелые черные кудри и раскатисто смеялась, разливая чай. С нехорошим прищуром она смотрела на свою свекровь.

— Ты чего о себе возомнил, червяк! — кричала старушка в трубку. — Если бы не мой муж, ты бы сейчас осветителем работал в самодеятельном театре!

Бабушка согнулась над мраморным столиком, яростно сжимая телефон жилистой рукой. Персиковый костюм с мелким рисунком, рюши на блузке, седой «мусс» на голове — все воинственно ощетинилось против Карамазова.

— Она отличная актриса, вся в меня! Она прекрасная девочка, сукин ты сын! И, если у тебя возникли проблемы с монтажом, то это из-за твоих косых ручонок. Сам виноват, бездарь! Кто ее утверждал?! А?! И не смей мне грубить! Она поедет в Канны! И как ты посмел вообще грубить актрисе из рода Великановых! Совсем берега попутал? Я ведь могу и министру позвонить. А тогда не видать тебе нового фильма, ни меня не видать, ни Юдифи, как своих поросячьих ушей! Председательского кресла в союзе лишишься!

— Вы его совсем запугали, мама, — рассмеялась цыганка.

— Ляля, речь о будущем Кариночки. Она должна быть лучше нас. Каждое новое поколение на голову выше предыдущего. Вот увидишь, она еще будет блистать в Голливуде. Она Оскара возьмет, Ляля.

— Мне кажется, вы глупостями занимаетесь. Карина с детства хотела работать в торговле. Надо было ее на бухгалтера или товароведа отдать.

— Но это же позор!

Цыганка пожала смуглыми плечами.

— Дочь моя, а распоряжаетесь вы. Я бы могла вас ножом заколоть.

— И почему же ты до сих пор этого не сделала?

— Айнанэнанэ!

Журнал «Стар эксклюзив», выпуск № 10 (октябрь), стр.1

«Шок! Погибла внучка Дездемоны и режиссера «Анны Карениной»

Сегодня трагедия ворвалась в дом известнейшего российского клана кинематографистов. Глициния Великанова — внучка классика советской режиссуры Семена Великанова и актрисы Зинаиды Великановой, дочь продюсера популярных сериалов «Ложь», «Приступы паранойи», «Забытье» и артистки театра «Ромэн» Ляли Золотой, стала жертвой своих одноклассников. По данным полиции, девочку вытолкнули из окна четвертого этажа школы.

— Это ужасно, — говорит Мария Ячеистова, классный руководитель. — Глициния всегда была такой примерной ученицей, тихой, спокойной. Конечно, другие дети ее задирали.

— Они ее травили, — признается Таня Колосова, ученица десятого класса, ставшая свидетелем кровавой расправы. — Обзывали Глицинию жабой. Бегали за ней по коридору и кричали: «Пупырчатая жаба, выпустим тебе кишки».

— Я видела, как она упала, — вспоминает Оля, ученица параллельного класса. — Страшно шлепнулась. Такой звук был жуткий. Ее вытолкнула Наташа С. (имя изменено) Она ненавидела Глицинию. Весь класс ненавидел Глицинию, она всем казалась такой противной. Не знаю, что на них нашло, они были не правы. Но я думаю, их просто ослепила ярость, они не понимали, что делают.

По факту смерти школьницы возбуждено уголовное дело. Ведется следствие. Известно, что полиция сейчас опрашивает одноклассников погибшей. Трое подростков заключены под домашний арест.

Семья девочки сейчас получает соболезнования от влиятельных политиков, крупнейших деятелей искусства и своих поклонников.

— Мы благодарны всем, кто поддерживает нас в это сложное время, — заявил Михаил Великанов. — Нашу боль невозможно выразить словами. Все, что произошло, просто ужасно. Я надеюсь, что виновные в смерти моей дочери получат самое строгое наказание.

— Глициния была лучиком света, — говорит народная артистка СССР Зинаида Великанова. — Мир потерял прекрасного, талантливого человека. Наша девочка могла стать великолепным врачом.

Глицинию Великанову похоронят завтра на Новодевичьем кладбище. Девочка училась в элитной английской гимназии в самом центре Москвы, напротив посольства Австралии.

Напомним: покойный дед покойной — автор таких нетленных картин, как «Крик чайки», «Золотая орда», «Прыжок из Преисподней» и «Анна Каренина», за которую в 1966 году он получил премию «Оскар» и золотого льва Каннского кинофестиваля«.

Цыганка танцевала босиком на широком блюде с пшеницей и ячменем. Она гибко и плавно двигалась, изредка показывая чудесные атласные ноги из-под широких и ярких юбок. Цыганка чувственно перекатывала страсть покатыми плечами, сверкала черными очами и улыбалась широким алым ртом. Вокруг нее прыгали косолапые мужчины в красных рубахах и танцорских сапогах. Седокудрые старцы играли на скрипках и бубнах. Рычал цепной медведь. Цыганка танцевала на зернах, пропуская их сквозь пальцы ног, и морщилась от удовольствия. Зрители затаили дыхание.

Старый альбом пах пылью и мокрым картоном. Мутная черно-белая фотография с браком в правом верхнем углу, будто в небе взорвалась сверхновая. Кукольная женщина, похожая на Джину Лоллобриджиду, только блондинка, в пышном крепдешиновом платье, с талией, тонкой, как игла. Над ней возвышается суровый и неловкий бородач в мешковатом костюме. Его шляпа с широкими полями сдвинута далеко на затылок. Из вороньего гнезда волос смотрят умные, печальные глаза. Мужчина и женщина улыбаются. Он машет рукой. Она прижимает к груди сверкающую статуэтку лысого Оскара. Вокруг пальмы.

Платье было зеленым. В то время все краски казались блеклыми, но, возможно, это время стирает их, как выцветает кинопленка, так мутнеет и память. Зеленые пальмы, зеленые глаза мужа, бордовый лак на ее ногтях, духи «Шанель». Муж одеколоном не пользовался. Он совсем не беспокоился о своей внешности, только работал и пил. В Лос-Анжелесе было жарко и шикарно. Она думала, что у них все получилось, раз выпустили, может, удастся поработать в Голливуде. Уже была договоренность. Что-то про Аляску. Но не срослось. Чужая фабрика грез. И грезы чужие. Американские актрисы так красиво улыбаются, с таким вкусом одеты, так пахнут. Манеры, конечно, мужланские, но пахли эти женщины чудесно. Счастливицы. Лоск, шик, блеск. Олимп.

— Хотя бы раз в жизни, — бабушка закрыла альбом.

Туман проглотил полмира. В манной каше утонули водонапорная башня и сельский клуб. Далекие острова пропитались влагой и вспухли, словно ватные шарики. Казалось, они плыли в небе, как летучий корабль вместе со своими непролазными лесами, птицами и зверями. Карина закрыла глаза и плотнее прижала руки к животу в карманах теплой куртки. Мокрая скамейка, мокрые ноги в резиновых сапогах. Простор дурманил ароматом сырой отцветающей жизни. Вялая трава засыпала в испарине. Нежная кошка лизала живот на бревнах у подножия горы. Потом скачками стала пробираться к дому возле колодезного журавля. Птицы бабочками поднимались с живописных красно-желтых берез. Сороки ныряли в воздухе, охотясь на полудохлых комаров. Зрение Карины обострилось настолько, что она могла разглядеть камни у кромки воды Рыбинского моря и чаек, атакующих мели. В слепом пятне тумана шла по водохранилищу очередная баржа. Временами по дороге проходили незнакомые люди, похожие на галок и грачей. Они торопливо исчезали за поворотом или за калитками домов. Вкусно дымили печи. По глянцевой дороге, шурша, спешили машины.

Карина снова закрыла глаза, чувствуя головокружение. Через день ей нужно было отправляться в Венецию, на кинофестиваль. Критики говорили, что их фильм, скорее всего, возьмет главный приз. Юная актриса тайно надеялась на свой успешный дебют: фурор на дорожке, приз за лучшую женскую роль, контракт с голливудским агентом и мировое признание. Хотелось сиять и путешествовать. Но, по правде говоря, ничего не хотелось.

«Лечь бы на землю и уснуть», — думала девушка.

Она наклонилась и поймала в траве лягушку. У нее были коричневые полоски на спине и рыжие крапинки вокруг глаз. Карина взяла лягушку в коробочку. Она чувствовала, как земноводное молотит сильными лапками по ее пальцам. Девушка дунула в ладони и сжала их крепче, еще крепче, и еще крепче.

Саша Антушевич
«РМ»
Октябрь, 2015