Эвакуация

... он все поднимался и опускался, а когда поднимался — открывал большую дыру в брезенте. Ветер бил сквозь нее холодными и мощными струями, точно душ Шарко. Я зарывалась глубже в ватное одеяло и съеживалась, стараясь согреться. Не спала, смотрела в мигающее отверстие на серое мельтешение и пыталась понять, как долго мы едем. Рядом дремала Ольга Васильевна. Она лежала в демисезонном пальто прямо на грязных мешках. Каракулевый воротник в темноте превратился в черный провал. Казалось, там живет какое-то страшное насекомое. На противоположной стороне кузова сидела Маша. Она прижалась затылком к металлической стойке и качалась туда-сюда в ритм автомобильного хода.

Под ногами стучало, как будто по железному ведру били кувалдой. Я боялась, что мы остановимся.

— О чем вы думаете, Лариса Дмитриевна? — сказала Маша.

— Бестактно такое спрашивать.

— Но все-таки, о чем вы думаете?

Я посмотрела на свои руки. В сумраке ногти казались серыми и прозрачными неясными точками и напоминали пластиковые капсулы для таблеток.

— Думаю, сейчас хорошо выпить чаю и лечь в свою постель.

— А я до сих пор не могу поверить, что Виктор Иванович остался.

Я пожала плечами.

— У него лежачая жена, — Мария часто заводила эту песню. — Бедные, одинокие старики. И ведь никто не поможет. Никто! Вам кажется, они выживут в этой оккупации?

— Все пока не так плохо.

— Главное, чтобы мы выжили, — Ольга Васильевна села на своих мешках и начала поправлять взъерошенные волосы. — И довезли рукописи до Новосибирска.

Между мной и Ольгой Васильевной в специальной переноске лежала кошка Руфа. Вахтер сумел вытащить ее из пожара после того, как в здание нашего Института попала бомба.

Кошка дергалась во сне. Ее острые уши, словно тени египетских пирамид, прислушивались за черной сеткой спецкорзины. У Руфы было рыжее пятно на белой морде, розовый нос и длинные чувствительные усы.

— Не пугайте меня, — попросила Маша.

— А что вы думаете, — возмутилась Ольга Васильевна. — Это шутки?! Очнитесь! Посмотрите, что вокруг происходит!

Мария заплакала. Ее белые ноги в рваных колготках мерцали, словно ракушки лунной ночью. Ступни и лодыжки были укутаны старой фуфайкой. Большая грудь тряслась, как подтаявшее желе. Она закрыла лицо руками.

— Я боюсь за своих. Они в Смоленске. Там мама.

Ольга Васильевна тяжело вздохнула и прижала скрещенные руки к животу.

Я заглянула в дыру. Медленно по дороге плыл мокрый холод. Молочный туман тонкой простыней стелился по земле, проникал в асфальт, кору деревьев, камни домов, железо столбов и кожу людей. Мир напоминал большую чашку до краев наполненную водой, в которой растворили черную, голубую и белую акварельные краски. Страдальческие ветки, словно пальцы скрипачей, щипали небо. Зябкая морось просом сыпалась на кузов. Мы проезжали окраину города. По обочинам стояли кирпичные ангары. Зеленые и красные вывески выкрикивали названия фабрик. Круглые фантастические сосуды, распухшие от газа, готовы были лопнуть. Агрегаты, похожие на гигантские банки с солеными огурцами, вероятно, сдерживали напор смертельного аммиака. Огромные сплетения труб, словно хитрая сеть паука, заполняли собой все пространство. Эти сплетения напоминали корневую систему древнего дуба, они рвали воздух на куски, дробили его, словно твердую почву или камни. Тонкие сталактиты выбрасывали пар, змеями шипели градирни, огнем, красным, пылающим, дышала каланча-горелка. И пока мы проезжали это место, нас душил пугающий смрад. Пахло тухлыми яйцами. Свербело в горле, хотелось беспрерывно кашлять, стискивая шею руками. Но почему-то было весело.

— Они работают! — воскликнула я, обернувшись к коллегам.

— Работают? — переспросила Ольга Васильевна.

— Да, заводы...

Мария подползла ко мне и тоже заглянула в дыру.

— Что это значит?

— Значит, что не все еще потеряно, — Ольга Васильевна полезла на четвереньках через мешки и стальные кейсы к мутному слуховому окошку, за которым качались головы водителя и солдата.

— Эй, — она глухо постучала по стеклу ладошкой. — Где мы едем?

— Вологодская область, — ответили с той стороны.

— А мне раньше американцы нравились, — заметила Мария, поглаживая Руфу по спине. Иногда она поднимала кошку на уровень своих глаз и касалась своим носом носа кошки. Было заметно, что у Руфы опален пушистый хвост. Кошка пахла гарью и мурлыкала. Она многое пережила.

— Да уж, — Ольга Васильевна усердно пыталась выдернуть подол коричневой юбки, который зацепился за край металлического ящика. Наконец ей удалось освободиться, правда с резким хлопком — это порвалась ткань.

— Мне кажется, пахнет котлетами, — сказала я.

Мария рассмеялась.

— Это завод так на вас влияет. Сейчас главное не угореть!

— Как тут люди-то живут? — ухмыльнулась Ольга Васильевна. — Я не знаю.

Она снова устроилась на мешках.

— У меня такое чувство, что я умерла, — сказала Мария.

Я посмотрела на нее. Заплаканная девчонка, напуганная. Я помню, как она играла Марию Лазич в студенческом спектакле. Лежала в белом кисейном платье на кушетке, читала Фета, а потом, когда чиркнула спичкой, на самом деле чуть не сгорела. Преподавательница латыни Ирида Львовна еле успела опрокинуть стакан с водой на дымящиеся оборки лифа. С тех пор на шее у Марии белеет маленький ожог в форме ласточки. На моих занятиях по когнитивной лингвистике она всегда отвлекалась, болтая с подружками, хихикала и мечтала. Наверное, о принце. Я ее понимала. Хроническая отличница. Она и в аспирантуру поступила, потому что боялась огорчить своих учителей. Тема диссертации: «Мотив окна в творчестве Афанасия Фета». Младший научный сотрудник, только лишь год назад взяла свой первый курс по сравнительному литературоведению. Говорила мне, что скучает по маме и папе. Рыжие волосы растрепаны, мокрые от слез завитки обрамляют лицо в форме сердечка. Большие зеленые глаза сверкают. На руках следы от чернил. Бедная, бедная девочка.

— Сейчас бы остановиться, погулять по лесу, подышать свежим воздухом, — сказала я.

— И собрать черники! — Маша пыталась встать на ноги. — Это было бы замечательно.

— Лучше сядьте, Мария Викторовна. Берегите силы, — говорила Ольга Васильевна сквозь дрему.

Но Маша пыталась подняться, шаталась на слабых ногах и мягко садилась, не выдержав равновесия. Она поднималась и опускалась, поднималась и опускалась, поднималась и опускалась...

...она все поднималась и опускалась, а мне казалось, что перед моими глазами плавают зеленые зайчики. Они ныряли в мутную воду, их уши были плотно стиснуты купальными шапочками, а за спинами болтались акваланги. Зайцы погружались на самое дно топи и доставали оттуда обломки советского бомбардировщика, потерпевшего крушение во время Великой отечественной войны. Они вытаскивали из трясины гайки, клочки обшивки, металлические детали, кости пилотов, осколки стекла. На серебристом лоскуте бензобака было неразборчиво написано чернильным карандашом: «Брак». Какой брак, что брак, чей брак? За деревом конь жевал снег. Он смотрел на меня дикими глазами, в которых прыгали огненные кенгуру. В это время помпа с намалеванным лицом старухи откачивала, смачно чавкая, жидкость из болота.

Лаяла добрая собака, которую хозяева привязали за веревку к дереву. Вокруг белое, застывшее болото. А в самом его сердце — черная полынья. По орбите проруби, словно спутник, летал мальчик в военном комбинезоне и с отцовским ножиком на поясе. Он с восхищением наблюдал за приключениями зайчиков.

— Возьмите меня с собой! — кричал. — Возьмите!

У костра зайцы грели хвосты и ели растворимую лапшу из пакетов. Они говорили женскими голосами о проблемах женщин:

— Знаете, я даже рада, что у меня нет сына, и я не вышла замуж. Так легче.

— А ваша дочь?

— У них там спокойно.

— Конечно...

— Но она не забывает, нет.

Я дернулась и открыла глаза. Мы стояли. Солнце жгло веки сквозь рваные облака, как сквозь тюлевые шторы. Эти облака мчались по бирюзовому небу с дикой скоростью. И я вдруг вспомнила свою комнату на южной стороне в родном северном городе. Как желтая краска медленно поднималась по стенам и мебели, слепила и мучила нестерпимой жарой. Приходилось открывать окно, впуская холодный апрельский ветер, и читать «Золотой ключик», зарывшись в постель. Потом приходила мама, чтобы полить помидорную рассаду на подоконнике, и долго ругала меня за форточку.

Отогнутый край брезента покрывали мелкие капли. Водитель — высокий пожилой мужчина — жевал яблоко. Коричневые щеки в седой щетине, словно живот неощипанной курицы, смешно надувались. Он опирался длинной жилистой рукой о кузов и молчал. А второй, солдат охраны, коренастый блондин, все говорил и шмыгал курносым носом.

— Наверное, неплохо вашей дочке живется в Италии.

— Я все сделала, чтобы отправить ее из этой страны, — ответила Ольга Васильевна. — За двоих работала, недосыпала, чтобы ее выучить. Языки, хорошая школа, музыка. Отправила ее в иностранный вуз. Мне никто не помогал. А теперь, знаете, какая-то пустота внутри. Не хотела говорить. Но тяжело слишком. Она в Риме с мужчиной познакомилась и даже имя его отказалась называть, — Ольга Васильевна сидела на краю кузова, свесив ноги вниз, и смотрела на свои руки, потом подняла голову и взглянула на лес. — А в последние месяцы совсем перестала мне писать и на звонки неохотно отвечала, через губу. Как будто я в чем-то виновата. Будто я ей враг.

— Это все из-за политики? — удивилась я.

— Не знаю. Мне кажется, она просто стыдится, — Ольга Васильевна достала из сумки смятый пакет, аккуратно раскрыла его.

— Бросьте, вы же профессор! — возразила Маша.

Ольга Васильевна неловко вынула из свертка приплюснутые бутерброды и мятые плавленые сырки.

— Я на них легла случайно, — она не смогла подавить смешок. — Угощайтесь.

Маша взяла сырок. Курносый солдат потянулся за колбасой.

— Долго мы стоим? — я спрыгнула на землю.

— Минут десять, — сказал водитель.

Под моими ногами шуршала тусклая, сухая трава. В этой траве ползали божьи коровки и мелкие мошки. Из лесной чащи доносился сырой, прелый запах. Казалось, мы пришли в гости к незнакомцу и переминаемся у огромных зеленых дверей, не решаясь войти.

— Денис, а, что вы будете делать, когда довезете нас? — спросила Маша.

— Я пока об этом не хочу думать, — ответил солдат. — Наверное, меня отправят на фронт. Но я постараюсь зацепиться, зубами буду грызть, чтобы не попасть в горячее место.

— Вы боитесь? — я серьезно посмотрела на Дениса.

— Да. Я не хочу помирать, — усмехнулся он.

Водитель цикнул зубами, но промолчал.

— Чем вы лучше других? — возмутилась я.

Вдруг раздался резкий звук, и самолеты разрезали небо. Маленькие точки с длинными хвостами подсвечены солнцем и похожи на падающие кометы.

— Это наши? — Маша свернула голову на облака и чуть не выпала из грузовика.

Водитель смачно плюнул в сторону.

— Хватит, отдохнули, — он быстро докурил и бросил тлеющий бычок на обочину.

Шофер помог мне забраться в кузов. Хлопнули двери, зарычал двигатель. Мы снова тронулись в путь.

Зачесалась нога, я царапнула бедро и почувствовала что-то маленькое и мягкое, и это мягкое скатала в шарик. Это была мошка, которую я случайно убила. На моих пальцах остался кровавый след.

«Как неудачно», — подумала я.

— Вам кажется, это были наши? — переспросила Маша.

— Я не знаю, — ответила Ольга Васильевна.

— Вот бы это были наши, и все скоро закончилось.

Я улыбнулась.

— Ребята, — Ольга Васильевна опять подползла к окошку. — Включите радио, послушайте, может там новости идут.

— Тут радио не ловит, — глухо ответили с той стороны.

Ольга Владимировна с трудом отодвинула ящик, который загораживал проход к кабине. Он был опечатан.

— Тяжелый Гоголь, — улыбнулась наша профессорша.

Когда-то она мучила меня историей литературной критики. И я вспомнила бессонные ночи над конспектами. Хочется спать, гудит компьютер, рука немеет, но все же пишет тезисы в большую тетрадь. Я сижу, поджав ноги, и в лихорадке пытаюсь разобрать мысли Виссариона Белинского. Тяжело, у батареи жарко. Пот стекает из-под коленок вниз по ноге. На улице светит желтый фонарь, и гуляют пьяные люди. Девушка орет, что ее парень плохой человек. У меня нет парня, но есть Белинский, который в этот период своей жизни считает Пушкина никудышным автором. Я с ним не согласна. Девушке с улицы я завидовала — у нее была свобода. А у меня — пять часов до начала первой пары и сто страниц грустной монографии.

Ольга Васильевна и Маша играли в города.

— Кострома.

— Ашхабад.

— Донецк.

— Киров.

— Владимир.

— Владимир нельзя, Ольга Васильевна, он уже был, — улыбнулась Маша.

— Тогда Владивосток.

— Опять на «ка»! — вздохнула девушка. — Краснодар.

— А я уже думала, вы сдаетесь, — ухмыльнулась профессор. — Рязань.

Я сразу подумала о грибах. Вспомнила, что моя бабушка вкусно солила грузди. Почти каждый день я приходила к ней после школы на обед. Ситцевые полотенца, старенькая плита с отваливающейся крышкой духовки, громкие часы и репродукция «Опять двойка» на стене. Она наливала мне в тарелку суп и открывала банки с домашними заготовками. Пряные огурцы, помидоры в розовом рассоле, рыжее лечо, а на десерт — варенье: клубничное, черничное, малиновое. И оладьи пышные, как мои щеки. Но больше всего я любила слушать рассказы о бабушкином детстве. Когда она говорила о войне, мне казалось, что я слушаю героический эпос. Мне казалось, что все ужасы остались в прошлом, еще до моего рождения, и больше этот кошмар никогда не повторится.

Помню, как бабушка аккуратно собирала на палец хлебные крошки с клеенки и плакала, вспоминая случай возле почты.

— Когда началась война, мой отец пошел добровольцем на фронт. Нас семеро было. А мама — бабушка Тося — ушла в колхоз кормить свиней для фронта. Мы с голоду умирали. Она мякину раскинет, мы эту мякину и ели. Чужого не брали никогда. Двое умерло. Я через лес несла эту мякину для нас всех. Валенки рваные, дыры большие. Все ноги себе поморозила, колени в кровь изодрала — мякину рассыпала. Из горсти сварила нам кашу на воде. Это и ели. Потом мама говорит: ты в школу не пойдешь, не в чем. А мне хотелось, я ходила. Пойду, ноги мерзнут — босиком почти. Я пойду, пойду, потом остановлюсь, ноги в ватнике погрею и дальше. Но не болела, в школе выучилась. А потом, да, вышла я как-то с почты, иду и запах такой хороший по улице, чудесный. Смотрю лошадь у магазина. Это хлеб привезли. Запах манит так, манит. Я подошла, вижу — мешок один порвался. А хлеб возили на всю деревню. Ну, я вижу, буханка торчит. Я в нее вцепилась зубами, себя не смогла удержать, вцепилась и повисла. Вкус невероятный. Я откусила кусок и побежала домой. Стыдно до сих пор, до слез. А потом, уже после войны мне сказали, что надо идти работать в колхоз. Но там трудодни. Я убежала из деревни на север. А там работы нет. Потом, к чужим же не пойдешь. Я разыскала тетеньку, устроилась нянькой. Так с ребенком на руках и искала работу. В семнадцать лет пошла в шахту. Больше работы не было. Там здоровье и потеряла. Мне никто не помогал. Но все три Дня Победы я плачу. Для меня нет лучшего праздника, чем День Победы. Большего мне не надо. Я уже старенькая.

Я стеснялась плакать, поэтому терпела. Для меня существовал мир до и после войны. Я даже фильмы так оценивала. Смотрела кино и пыталась понять, когда оно было снято. Послевоенные комедии казались смешнее, а драмы — светлее. Через пленку и экран ощущала счастливое, жизнерадостное время, радовалась за людей, которым удалось выжить. А довоенные фильмы тревожили меня, я переживала за актеров, понимала, что впереди у них множество испытаний, трагедия и смерть.

Я разглядывала свои руки, ноги под одеялом и чувствовала, что у меня не хватит сил выдержать. Я боялась, что не смогу так, как моя бабушка.

Вдруг захотелось спать. И как всегда перед сном я подумала об Илье —компаративисте. Мы вместе с ним готовили новый проект, даже получили грант на исследования. Илья мне нравился. Он не красавец, но умный, спокойный и добрый. Порой напоминает мне романтического героя. Что с ним сейчас? Где он? Может, он уже на фронте, может, погиб. Это страшное слово. Погиб? Неужели сейчас уже кто-то погиб? Много людей?!

Я чувствовала, будто в моей груди воркует стая голубей. Сердце билось так сильно, что меня раскачивало из стороны в сторону. Я смотрела на грубые болты и гайки, сдерживающие крепления железных деталей в машине.

— Тетки, что вы делаете? — спросил Пушкин. Он полулежал, развалившись между двух ящиков, и накручивал бакенбард на указательный палец правой руки.

— Везем вас в Сибирь, Александр Сергеевич, — подмигнула Ольга Васильевна.

— И зачем вы это делаете? — удивился «солнце» русской поэзии.

— Мы вас спасаем, — сказала Маша.

Пушкин театрально засмеялся.

— Я в этом не нуждаюсь. Вы вроде не дуры, а про электронные книги слышали?

— Но ваши рукописи, они должны достаться потомкам... — пожала плечами профессор.

— Это реликвия! — воскликнула Маша.

— Саша, послушай их. Если они говорят реликвия, значит, так оно и есть, — примирительным тоном сказал Толстой. Он сидел на металлическом ящике, крышка трещала и прогибалась под ним.

— В конце концов, посмотрим, что там за Уралом, — отметил скучающий Блок.

— А сами мы добраться не могли? — раздраженно спросила Ахматова. Она пыталась накрасить губы перед маленьким карманным зеркальцем, но ее руки дрожали из-за тряски.

— Думаю, это невозможно, — процедила Ольга Васильевна. Она уже начинала злиться.

— Пожалей этих бедных женщин, — улыбнулся Лермонтов. — Они живут, как могут. Не мешай им делать глупости. К тому же мы действительно не сможем добраться сами. Мы всего лишь книги.

Я посмотрела в дыру. На улице постепенно темнело, словно птица опускала свое крыло все ниже и ниже, пролетая над морем. Впереди, по обеим сторонам дороги, спала деревня. Полуразрушенные черные срубы, красные огни в окнах домов-пенсионеров. Новорожденный месяц, словно рог непослушной коровы, пытался продырявить небо.

— Если бы они не были филологи, где бы они были сейчас? — поинтересовался Пушкин.

— Думаю, в оккупации. Их дело дрянь, — отчеканил Маяковский. Он едва помещался в кузове.

— Дрянь, — подчеркнул Горький.

Он курил вишневый табак и гладил кошку Руфу, которая мурлыкала у него на коленях.

Саша Антушевич
«РМ»