Актриса

Антонина рассыпала соль и слизывала ее с ладоней. Она смотрела в окно на большое дерево, которое поддерживало ветвями сумрачное, серое небо. Воздух почему-то был желтым, таял снег, люди выдыхали пар, все болели простудой. Красный чайник вкусно щелкнул, вскипятив воду. Через два часа началась ночная смена.

Антонина регулировала движение поездов, груженных металлом и шлаком. Составы путешествовали по замкнутому кольцу мимо рек, мостов, фабричных и жилых зданий, которые, впрочем, были расположены совсем рядом. Синяя куртка облегала грудь, сдавливая сердце. Белая косынка напоминала фильмы о передовиках 50-х годов. В диспетчерской пахло жареной картошкой, мигали лампочки на пульте управления. Антонина переключила стрелку, позвонила оператору, сообщила ему, что поезд № 7 ушел в депо. Напарница вышла из кабинета, сильно крутанув оранжевый стул на колесиках массивной пятой точкой. В соседней комнате по телевизору показывали социально-политическую передачу, в которой красивые актеры и певцы обсуждали жизнь алкоголички из Саратова. Антонине иногда казалось, что она слышит паровозные гудки и дробный стук колес сквозь толстые стены управления. Над стальной крышей здания поднимался белый, хлорированный хвост. Диспетчер рисовала в блокноте лица красивых женщин, все — вполоборота, все — принцессы и богини. Антонине было двадцать пять. Она окончила железнодорожный техникум и мечтала стать актрисой.

Иногда она думала, что это вполне возможно. Она смотрела фильмы и представляла себя на месте Анджелины Джоли, Дэми Мур или Инны Чуриковой. У Антонины были большие глаза и длинные худые руки. Тонкими пальцами она нажимала кнопки, переводила рычаги в нужное положение и вытирала пот с широкого лба. В диспетчерской хорошо топили, была зима.

— Я ему сказала, что он придурок, так, представляешь — послал меня! Сволочь! — напарница Алина прихлебывала чай из большой белой кружки с надписью «Лучшей кисе на свете».

— Вы каждый день ссоритесь, — Антонина сосредоточенно смотрела на экран.

— Нет, мы это любя, — улыбнулась Алина. — У нас все хорошо, это такой способ строить отношения. Мы строим любовь. По-другому было бы скучно. Ты попробуй! Кислая какая, только и знаешь, что фильмы свои глядеть.

Антонина опустила взгляд. К пульту управления была приклеена старая открытка с черно-белым изображением Инны Чуриковой в образе Жанны Д’Арк. Коротко стриженые волосы, напряженный взгляд, профиль остроклювой птицы — суровый средневековый портрет.

Стучали колеса, железный вагон трамвая покачивался из стороны в сторону. Оранжевый состав мчался вперед по каменному проспекту, убегая прочь от рыжего заката, утопающего в разноцветном облаке заводского дыма.

В пивной праздновали окончание дня рабочие. Если посмотреть на человека внимательно, можно догадаться из какого он цеха. Люди из конверторного высечены из камня, в их кожу въелась заводская грязь. Когда долго говоришь с рабочим, кажется, что в его глазах то и дело вспыхивает пламя. Сталевары разговаривают очень громко, потому что постоянно слышат гул печей и визг подъемных механизмов.

— Я вчера такую щуку поймал на Рыбинском, ты бы видел! — кричал дядя Петя, широко разводя руки в стороны. Указательный палец на правой руке был заклеен пластырем, ногти почернели от наживки и машинного масла.

— Да не свисти ты! — отвечал Михаил Петрович — маленький толстый бригадир. Его лысина сверкала под светом желтых ламп, а глаза пьяненько блестели, словно их только что выловили из рассола.

Антонине казалось, что легкие этих людей забиты металлическими опилками, поэтому иногда они так громко кашляют. Возможно, это производственная необходимость — так кашлять. В конце концов, шахтеры ведь задыхаются от угольной пыли? В пивной висел густой табачный дым, настолько крепкий, что слезились глаза.

Антонина заказала кружку светлого, примостившись за дальним столиком. Она любила приходить сюда вечером, чтобы послушать разговоры уставших людей.

— Знаешь, — говорил пожилой мужчина за соседним столом. — Я не буду платить этим газовикам. Они совсем зажрались. 400 рублей, чтобы девчонка раз в год пришла и проверила плиту! Чушь какая!

— Пошли они, — согласился собеседник.

— Сокращения, говорят, будут. Сволочи.

— Да, а, че, если Мордашов к херам продаст завод?

— Тогда можно повесить спецовку на гвоздь.

— По миру пойдем.

— Продаст ускоглазым. Понаедут китаезы и займут наши места!

— Суки.

— Не дадут ему нас продать. Нас приватизируют.

— А, если нет?

— Тогда жопа будет.

За стеклом витрины заметала метель, словно муку пересыпали из пакета, замешивая вязкое тесто. С грохотом проносились трамваи, клаксоны взрывались шумовыми гранатами. По тротуару ходили важные и умные вороны. Мелькали головы прохожих, закутанные в меховые шапки. Съежившись от холода, люди ускоряли шаг, торопились домой. Большие пакеты, набитые колбасой, молоком и помидорами ритмично покачивались в воздухе, как груши на ветке. С площади слышался веселый писк детей, катавшихся с ледяной горы. Новогоднюю елку еще не убрали, гирлянду отключили из экономии, но дерево все же согревало округу сказочным теплом праздника.

Загадочно сияли в темноте, окруженные заснеженными ветками, круглые плафоны сталинских фонарей.

Пиво было невкусным. Горький привкус смешивался с мрачными разговорами посетителей рюмочной, окутывая пространство густой мазутной пленкой. Продираясь сквозь собственные мысли, Антонина пыталась понять, счастлива она или нет.

Бледная женщина за стойкой мыла стопки. Люди входили и выходили, хлопая дверью и запуская холодный воздух, пол был грязным от растаявшего снега. Мужчины жевали бутерброды с салом и соленые огурцы.

— У нас фильм снимать будут, — веско заявил худощавый парень.

— Какой? — встрепенулся его друг с желтоватым, неестественно узким лицом.

— Что-то про маньяка.

— Ну, да. Про что еще-то фильмы снимать в Череповце, — усмехнулся желтолицый и засунул в рот зубочистку.

— Какой-то режиссер московский приезжает. Известный вроде.

— Михалков?

— Не какой-то другой...

— Гаврилов! — нетерпеливо воскликнула Антонина.

Молодые люди повернулись в ее сторону и громко засмеялись. Девушка застыла в неуверенной позе, вцепившись в край стола. Высокий стакан со звоном упал на кафель, пиво разлилось по полу. Бледные щеки Антонины стали матовыми, под кожей проступили пунцовые пятна. На улице заискрилась шутиха. Подростки с огромными рюкзаками, бесцельным грузом оттягивающими спины, бросали петарды под колеса машин.

На следующий день все местные газеты сообщили, что киностудия «Мосфильм» объявила набор массовки в Череповце. На кастинг пришло ровно сто человек. Все они должны были соответствовать типажу усталых и хмурых людей, которые хотели распять убийцу маленьких детей на трубе коксохимического производства. Режиссер Гаврилов, маленький и важный человек, с синим и крупным носом, узкими усталыми глазами, вечно одетый в серую фуфайку и белые джинсы, сидел в пятом ряду на красном потертом кресле дворца культуры металлургов. В это время актеры местного цирка, Михаил и Артемий, подбрасывали разноцветные булавы в воздух и ловко ловили их пальцами рук и ног. Черные и красные клетки трико мелькали в пыльном воздухе, навевая тоску. Казалось, что время остановилось. Но его ход зловещим тиканьем отмеряли золотые часы на левом запястье режиссера. На первом этаже, в ресторане тихо звенел хрусталь, и мельхиоровые вилки лежали на накрахмаленных скатертях смирные, словно покойники. Съемочная группа хотела обедать, но Гаврилов не соглашался, требуя следующего кандидата на роль правого крайнего рабочего.

— Мне нужна девушка с выразительным, изможденным тяжелым трудом и жизнью лицом! — повторял он, потрясая правой ладонью.

Напряженные пальцы его руки походили на сваи, вбитые в желтый песок. Гаврилов взъерошил свои волосы, почесал глаза кулаком и чихнул.

Из-за кулис не спеша пополз белый дым.

— Это что такое! — закричал режиссер, подпрыгнул в кресле и сменил переплет ног.

Он сверкнул мутными от бессонницы глазами на своего помощника. Сутулый, патлатый парень побежал за сцену, жестами показывая рабочему, что туман нужно убрать. Но далеко, в мареве, едва различимо и неожиданно, показалась расплывчатая фигура, медленно и страшно она приближалась к рампе. Постепенно ее очертания стали понятны — перед Гавриловым стояла Антонина. Красное платье открывало тонкие, чуть кривоватые ноги. Казалось, стоит девушке сделать еще шаг или встать на носки, щиколотки подломятся, и она упадет и разобьется, словно хрустальная ваза.

— Откуда к нам такой колокольчик пришел? — режиссер улыбнулся уголками губ и подался вперед. — Как это интересно, — поднес руку к щеке. — Вы ведь девушка?

— Да, я не мальчик.

— Замечательно, — Гаврилов потрогал свой нос. — Как вас зовут?

— Тоня.

— Чудесно... А кого вы хотите играть?

— Ну, мне не дали прочитать сценарий, но я...

— Т-а-ак, а кого вы бы хотели сыграть вообще, скажем, из классики?

Антонина сжала пальцы рук в замок перед собой.

— Медею...

— Да что вы...

Девушка наклонила голову, словно птица и пожала узкими плечами, отчего острые ключицы задорно шевельнулись под туго натянутой фарфоровой кожей.

— Нет, я не к тому, что вы пустышка, — всплеснул руками режиссер. — Не к тому, что не способны. Я ведь вас не знаю. Но, вы знаете, кто такая Медея, и это очень хорошо. Какое у вас образование?

— Я железнодорожница.

— М-м-м. Театрального образования нет?

— Нет.

— Это даже лучше... А литературного?

— Тоже нет.

— Еще лучше. Вы умеете петь?

— Я даже не знаю, — девушка сглотнула, маленький, круглый кадык вскарабкался вверх по шее и тяжелой наковальней свалился вниз.

— Спойте...

— Без музыки?

— Давайте, конечно.

Антонина посмотрела себе под ноги, потом на настороженного Гаврилова. Тот уже успел закинуть ногу на соседнее кресло. Помощник режиссера нервно посматривал на свои часы, не золотые и не серебряные.

— Я спою романс, не знаю, кто его написал, но он мне нравится.

И Антонина начала петь высоким, неровным голосом, едва вытягивая ноты, срываясь, чуть не плача:

«Я ехала домой, душа была полна
Неясным для самой, каким-то новым счастьем.
Казалось мне, что все с таким участьем,
С такою ласкою глядели на меня».

Она испуганно подняла глаза на Гаврилова. Он в задумчивости смотрел на сцену, жестом показал ей продолжать и шевелил губами: «Не останавливайся». Антонина пела дальше, путая мелодию.

«Я ехала домой... Двурогая луна
Смотрела в окна скучного вагона.
Далёкий благовест заутреннего звона
Пел в воздухе, как нежная струна...»

— Достаточно, — остановил ее режиссер.

Девушка осеклась, громко всхлипнула и спрятала руки за спину. Оператор продолжал снимать, в темноте зала на камере пульсировала красная лампочка, и потусторонним светом мерцал объектив.

— Я услышал то, что хотел. Вы знаете, сейчас мы набираем массовку... Вы нам подходите на роль рабочего. Но, знаете... Мне очень нравится ваше лицо... Повернитесь в профиль.

Услужливый осветитель направил на нос девушки ослепительные софиты. Антонина сморщилась, прикрыла глаза потной рукой.

— Замечательно. Прямо Елизавета или Мария Антуанетта, тебе не кажется? — спросил режиссер у оператора.

— Беатриче, Лукреция Борджиа, — сухо и со знанием дела заметил оператор Лавров, высокий и хмурый человек.

— Приходите завтра на съемки к восьми утра. Вам все расскажут... Но держите, держите. Позвоните мне, обязательно, обязательно! Я найду вас! — Гаврилов быстро подошел к сцене и протянул девушке свою карточку.

Антонина растерялась и чуть отступила назад, но затем с затаенной дрожью взяла визитку из руки режиссера, казавшейся ей божественной, сияющей бриллиантовым блеском.

Она наклонилась к Гаврилову, почувствовала запах дорогого табака и перегара, но этот аромат был таким странным и далеким, таким невероятным, таким, какой бывает лишь в другой, несбыточной жизни, неземной, волшебной. Складки синтетической ткани шуршали не хуже китайского шелка, под платьем девушка вспотела. Ей казалось, что ее руки и ноги заметно трясутся, так колотилось сердце о ребра, и пульсировала в венах жидкая кровь.

— Пойдемте, пойдемте, у нас стынет солянка, — крикнул Гаврилов, хлопая в ладоши то ли себе, то ли группе, то ли девушке.

— Какая, — говорил он оператору по пути в столовую. — Не то Офелия, не то Персефона...

— Ты же хотел биографию Клары Цеткен снимать, — напомнил ему Лавров.

— Точно, ты прав, — режиссер хлопнул коллегу по плечу. — Какая там Антигона! Мне кажется, что после этого обеда у меня будет изжога...

Тем временем Антонина натягивала грубые зимние сапоги в раздевалке, глядя на свое отражение в большом театральном зеркале. В мокрой ладони она крепко сжимала визитную карточку Гаврилова. Было ровно шесть вечера. За окном в черном, космическом воздухе крупными хлопьями кружился мокрый снег.

В садах расцвели тюльпаны. Тюльпаны всегда расцветают в начале июня. В кинотеатре «Комсомолец» перед премьерой фильма «Заводской убийца» покрасили пол в цвет мореного дуба. Нежно канареечные стены здания украшали большие черно-красные плакаты с изображением обезумевших глаз маньяка и резкого клинка. Люди поднимались по ступеням, устланным красной дорожкой, проходили мимо белых колонн и погружались в атмосферу маститого и монументального.

Антонина заметно нервничала перед показом. Зал был полон. Многие люди, пришедшие на премьеру, участвовали в съемках и теперь оживленно переговаривались, обсуждая общие воспоминания. Каждый из массовки боялся, что не увидит себя на экране. Антонина страшилась больше всех. Ей было душно в сутолоке и гаме, она пыталась выскочить, продраться сквозь него, высоко вытягивая шею, глядя на величественного Посейдона, трезубцем раздирающего расписной потолок. Погас свет. Люди нерешительно умолкли. Треск киноаппарата, первый кадр появился на экране, обнажив утренний череповецкий пейзаж. На лицах застывших зрителей бешено плясали адские тени.

Фильм черно-коричневый, тяжелый и тягучий, словно липовый мед. Вот рабочий крутит гайки, потом пьет, потом видит жену с любовником, убивает любовника, потом насилует его мертвое тело гаечным ключом, затем бьет жену кулаками до кровавой массы, затем расчленяет труп любовника, потом варит суп, а дальше влюбляется в учительницу младших классов и начинает убивать детей.

Антонина боялась отвести глаза от экрана, пропустить хоть мгновение. На экране показывали толпу зевак, осуждающих пойманного с поличным убийцу.

— Ты сволочь! — кричала пожилая и противная женщина, показывая неопрятные и кривые зубы. Она выставила вперед длинный палец, словно пытаясь проткнуть ногтем главного героя.

Высокая, статная преподавательница музыкальной школы, сыгравшая эту роль, весело улыбалась рядом с Антониной. Тоня заметила свою соседку и тоже улыбнулась, потом хихикнула. А учительница музыки, блондинка, завитая, словно пудель на выставке, еле слышно сказала мужу: «Не верю».

Камера медленно поехала вправо, осматривая серую и злую массовку. Внезапно она сфокусировалась на маленькой и худенькой девушке с необыкновенно длинным и усталым носом, впалыми щеками и большими глазами, взглядом затравленным и одновременно печальным, как у испуганного волчонка. Антонина узнала себя, крепко сжала пальцами подлокотник. Она медленно дышала и широко-широко улыбалась. Начали болеть щеки, закончился фильм, но Антонина плакала, думая о счастье.

Саша Антушевич
«РМ»