Не «вполне интеллигентный человек». Два юбилея Василия Шукшина

В наше время в стране нет настоящих моральных авторитетов, таких, какими были некогда ученые (Сахаров, Лихачёв) или писатели (Астафьев, Распутин, Некрасов). Хотя бы потому, что любая культурная или медийная величина, которая, казалось бы, способна рассудить, где ложь, а где правда, добро и зло, в любой момент из-за одного неосторожного (и не выверенного с Минобороны) слова может быть низвергнута с вершин духа в пучины бесталанности и позора. Чем-то это напоминает позднесталинские времена, когда член ЦК ВКП(б) Андрей Александрович Жданов называл совершенно живых ещё тогда Анну Андреевну Ахматову «взбесившейся барынькой», а Михаила Михайловича Зощенко «подонком литературы».

А поскольку текущая действительность нуждается в каком-то оправдании, для которого репутации одних политиков недостаточно, приходится поднимать из гробов и ставить в строй пусть великих, но мертвецов. Помимо универсально подходящего к любому дискурсу Пушкина (в творчестве которого можно найти оправдание практически всему, что в России происходило, происходит и будет происходить), нынче пробуют оживлять и творцов из сравнительно недавнего советского прошлого. Писателей-деревенщиков, например, которые при советском начальстве ходили в «не вполне благонадёжных», а начальству нынешнему уже кажутся апологетами «традиционных ценностей».

К этой условно «патриотической» группе пытаются подверстать и Василия Макаровича Шукшина. Как представляется, совершенно напрасно.

Хотя бы потому, во-первых, что Шукшин, рождённый в деревне, в своём творчестве никаким «деревенщиком» не был. Он сам, «выломавшийся» из деревенской жизни и не ставший до конца своим в городе (про себя Василий Макарович говорил, что ему так и «не удалось стать вполне интеллигентным человеком»), играл, описывал и снимал в кино таких же «чудаков», «своих среди чужих и чужих среди своих», — не городских и не сельских, с своими особенными вопросами, имеющимися к советской действительности, и своим взглядом на неё, казавшимся ещё тогда подозрительным.

Во-вторых, у Шукшина, много пережившего и повидавшего, был свой взгляд на русский «народ», который жил, говорил и действовал в его ролях, рассказах и фильмах, — взгляд трезвый, в котором, чем дальше, тем больше, как говорил сам писатель-режиссёр, место лирики, теплоты, мягкого беззлобного юмора по отношению к героям занимали «ирония, подчас горькая и весьма ядовитая».

Главный, как считается, фильм Шукшина, «Калина красная» (сам режиссёр считал, что главный свой фильм о Степане Разине он так и не снял), которым до сих пор гордится Вологодская область, тоже с «двойным дном». Он ведь вовсе не о возвращении (пусть и трагическом) выломавшегося из социума вора-рецидивиста к вскормившей его «матушке-земле», а о трагедии невозможности такого возвращения. Об этом же в то же самое время писали и деревенщики. Но они (тот же Василий Белов) питали иллюзии по поводу будущего русской деревни. А Шукшин — нет, по его мнению, её, деревни, время уходило, ушло...

Герои Шукшина, которых так ненавидел Захар Прилепин, особенно герои поздних произведений с неприязнью и подозрением относились к той «некой большой тёмной силе», подробно описанной в романа «Я пришел дать вам волю»:

«Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила — это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит — это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы — они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале... Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? — не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово — „бояре“. Но когда сам же он хотел вдуматься — бояре ли? — понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил — „бояре“, и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности... Но не они та сила.

Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась — ГОСУДАРСТВО».

И вот эта безысходная безальтернативность «государства Российского», сословного, кастового, жестокого по отношению к рядовому человеку-средству, похоже всю жизнь не давала покоя Шукшину. Он видел и чувствовал, как это трансцедентное государство возрождается в СССР, прорастая сквозь, казалось бы, «новые» социальные формы, наполняющиеся старым содержанием.

Уже после смерти Шукшина его догадку подтвердит в 1980-е подтвердит великий советский футуролог и социолог Игорь Бестужев-Лада, продвигавший концепцию советского общества как сословного, а не классового продвигал. Он сравнивал советские «касты» с сословной лестницей с индийского общества. И оказывалось, что в СССР были фактически те же «отъявленные разбойники, которые силой оружия подчиняют себе остальных, эти умные люди в Древней Индии назвали «кшатрии» (воины), — писал Бестужев-Лада. — А тех, кто уговаривает их жертвы не сопротивляться, — «брахманы» (жрецы). Из прочих, тех, кто устроился поприличнее, — «вайшии» (торговцы), остальных — «шудры» (крестьяне, ремесленники, слуги). Наконец, совсем уж обездоленных, завидующих даже шудрам, — «парии» (это слово вошло во все языки мира и перевода не требует).

«Чудаки» Шукшина были безусловными париями.

В царской России эта классификация сохранялась очень чётко: кшатрии — дворяне; брахманы — духовенство, чиновничество, немногочисленные деятели науки и искусства; вайшии — купцы и мещане; шудры — крестьяне, рабочие, прислуга; парии — дикие кочевники. В Советском Союзе та же классификация выглядит сложнее. Но она — та же, а не какая-нибудь другая.

Сегодня в России воспроизводится вариант, более близкий к царскому «оригиналу», и воспитывающий в начальстве те же качества, что и сто, и двести лет назад.

«Подумайте сами: может ли быть что-либо на свете — любая подлость, любое преступление — перед чем он остановился бы, чтобы перейти из состояния шудры в состояние кшатрия, чтобы сохранить последнее любой ценой? Любой ценой! — пишет Бестужев-Лада. — Уточним, что для такого перехода не требуется ни работоспособности, ни добросовестности. Только родственные связи, знакомство, протекция. И, следовательно, — тотальное социальное угодничество, тотальное социальное лицемерие для столь же тотального социального иждивенчества на возможно более высоком уровне».

Последний роман Шукшина имел в лейтмотиве «воли» — желания мужика, чтобы от него отстало государство, вечно обиравшее его, тащившее строить города, убивать и умирать на войнах, работать на заводах; указывавшее ему, когда пахать, когда сеять, когда жать. Мужицкая воля — это желание, чтобы ему дали свободно жить, трудиться, отдыхать. Желание это исконное, но неисполнимое. Об этом в 1965 году Василий Белов писал Василию Шукшину: «Для русского человека нет ничего тошнее чинного порядка, регламентации, т. е. ему воля нужна. Это теперь-то нас приучили ходить колоннами, поставили по ранжиру, и все, что не подходит под их мерку, назвали анархизмом».

А в раннюю перестройку, которую сейчас принято проклинать, произошло объединение деревенщиков и государства. Со временем появилась и тоска по Сталину.

Василий Шукшин, который писал, что «государству нужны солдаты, рабочие, служащие... и т. д. И чтоб был порядок... А ведь люди должны быть добрыми... простой добрый человек гораздо интереснее и лучше, чем какой-нибудь дубина-генерал или высокостоящий чиновник», до перестройки не дожил.

И никто не знает, что бы он сказал, доведись ему видеть сегодняшнюю Россию. Об этом можно только догадываться, учитывая, что для него всегда чужим, чуждым был официоз, далёкий от реальной жизни... А близкой — душа человеческая. По сути, о ней, вечно беспокойной, непутёвой, чего-то ищущей — всё шукшинское творчество.

Писатель Евгений Попов приводит довольно показательный пример — рассказ Шукшина «Сураз» из позднего сборника «Характеры».

Словарь Даля определяет «Сураза», с пометой «сиб.», как «внебрачно рождённый», а также: «бедовый случай, удар, огорчение. Выражение «сураз за суразом» — синоним «несчастья».

Шукшинский «Сураз» — Спиридон (Спирька) Расторгуев — рос дерзким, не слушался старших, хулиганил, дрался... Мать вконец измучилась с ним.

Он — уголовник. Отсидел. Но, пишет Шукшин.

«Глаза ясные, умные... Женственные губы ало цветут на смуглом лице. Сросшиеся брови, как два вороньих крыла, размахнулись в капризном изгибе. Черт его знает!.. Природа, кажется, иногда шутит».

И тут же Василий Макарович преподносит нам страшную, шокирующую историю гибели Спирьки. Он, неотразимый местный Дон Жуан, пытается внаглую, почти демонстративно соблазнить приехавшую миловидную «молодую специалистку», учительницу, но неожиданно получает сокрушительной отпор от ее мужа, тренированного учителя физкультуры. Тот публично и зверски избивает его, именуя «котом пакостливым», что особенно, с точки зрения Спирьки, позорно.

Спирька собирается застрелить его из ружья за унижение, но тут возникает закавыка: сураз Спирька не «злой человек», он, как выясняется, «неожиданно добрый». Не случайно он время от времени, невзирая на свою репутацию, помогает упомянутым «одиноким бабам».

«Его вдруг поразило, и он даже отказался так понимать себя: не было настоящей, всепожирающей злобы на учителя, он понял, что не находит в себе зла к учителю. Если бы он догадался подумать и про всю свою жизнь, он тоже понял бы, что вообще никогда никому не желал зла.

[Спирька] ясно вдруг понял: если он сейчас выстрелит, то выстрел этот потом ни замолить, ни залить вином нельзя будет».

И в результате он стреляется сам:

«В душе наступил покой, но какой-то мертвый покой, такой покой, когда заблудившийся человек до конца понимает, что он заблудился, и садится на пенек. Не кричит больше, не ищет тропинку, садится и сидит — и всё».

«Такая вот история, — заключает Попов. — Я считаю „Сураз“ вершиной творчества Василия Шукшина. Рассказ, который имел несколько промежуточных и, на мой взгляд, плохих названий („Непутевый“, „Жарки“, „Скандалевич“), первоначально был отвергнут многими редакциями — и окончательный, ныне канонический его вариант появился только в сборнике „Характеры“ (лучшем, на мой взгляд, прижизненном сборнике Шукшина). Об этом рассказе потом много писали критики и литературоведы; поминали в связи с ним эмигранта Ивана Бунина, классика русского постмодерна Андрея Битова, структуралиста Ролана Барта, сказку „Мальчик-звезда“ Оскара Уайльда, „венского шамана“ Зигмунда Фрейда, Достоевского и даже „Выстрел“ Пушкина...

Всё это закономерно. Потому что в этом рассказе есть все необходимое, чтобы он навсегда остался в великой русской литературе, а тем самым — и в литературе мировой».

Подготовил Сергей Михайлов
СамолётЪ