Запах хлорки, или когда писатель видит будущее. Золотая рота. Рассказ

Кроме этой стерильной странности, их самих, запаха хлорки и кудрявой собаки Ежа, в комнате релаксации ничего не существовало. За толстенными стенами, к которым приложишь руку и так приятно холодно, что убрать не хочется, за высоченным забором с нарисованными овцами и овцеообразными облаками на зелено-голубом фоне — всё это видели они из окон , а кроме того — ничего, только злопамятное, низкое, дождливое небо — там всё-таки копошилось, бурлило, шумело, работало и резвилось. А у них — нет. Им работать не за чем, оно и понятно, только пустые фантазии, да мертвечина.

Рыжий Иван лежал на спине, как таракан, задрав ноги в пижамных, мятых-перемятых штанах, и пытался не сочинять. Но получалось плохо. Только он закрывал глаза, как из черноты вылуплялись пухлые образы: поливалки мигали фарами, анемичные юноши жались друг к другу в апельсиновом пару, Петербург маялся бессонницей и изредка выплёвывал сочные названия своих улиц: Гидротехников, Электропультовцев, проспект Маршала Блюхера.

Иван поперхнулся и чуть не задохся, но вовремя и правильно, и успешно откашлялся, и все обошлось. Так неожиданно случается, когда вместо нужной штуки случайно нажимаешь Exel на рабочем столе, а комп долго грузится, и всё это так некстати, да еще стынет свежий ролик на Youtube.

И вот Ваня уже сидит, свесив нечеловеческие свои ноги, и пытается вообразить нормальную жизнь. Он представляет девушку, но не мечту поэта, а обычную Машу: студентку, официантку, переводчицу, крановщицу, медсестру — без затей девчонку, умеющую варить борщ и чисто убирать квартиру, которая легко родит какого-нибудь ребенка, вообще легко, не ударяясь в метания и психоанализ, а потом будет пилить подругам ногти на дому или устроит на кухне кондитерский цех — надо же отдавать кредит за мужнину машину.

Он представляет нормальную работу, вроде сталепрокатного цеха или бухгалтерии, но здесь как-то туго работает воображение. В ту сторону совсем не хочется.

Тогда, может, поездка на поезде до Анапы, и сама Анапа, пена и пальцы в газированном шипении моря, покачивание, татуировка ландыша на лодыжке, лавандовые локоны, запах девичьего пота и барбарисовых леденцов...

А потом он понял, что, как обычно, начал путать прошедшее и настоящее время в повествовании, тавтологию надо чистить, да и банально получается: девушка, парус, конфеты.

— Совсем не удается Вам, — Старушка обыкновенно говорила с ним вежливо и деликатно.

— Вот вы сказали: «не удается», а я мысленно слитно все это написал.

Она тускло глядела на него: голова чуть набок из-за кривой болезненной шеи — сходство с хищной птицей почти идеальное.

— Хватит вам гонять свои фантазии, они никому не нужны, — все это она произносила поставленным грудным голосом, в котором совсем не слышалось возраста.

— А как по-другому? Что мне делать ещё?

— Я знаю, что до нас Вы жили на кафедре геологии.

Ваня нечаянно сглотнул. Хлорка щекотала нос. Он любил этот запах, напоминающий о школьных походах в бассейн морозной зимой в северном промышленном городе, когда учительница брала его за ладошку в шерстяной варежке и улыбалась удивленно: «какая ручка мягкая!».

— Мой коллега...в запару...

— Вам просто негде жить, а там Вы карябали свои стихи. Я знаю, что Вы мотаетесь по литературным семинарам, что ходите везде с этими грязными и читаете, но всё Ваше не очень-то хорошо, и Вы знаете, чувствуете, как всё впустую и никчемно. Бойтесь этой правды. Иначе окажется, что амбиции обманывали Вас, а сами Вы — пустой лентяй, проматывающий жизнь. На что Вы тратите её? Вы перечитываете мёртвых писателей, пережёвываете чужие фантазии, Вы уходите в чужие миры, навязанные чужими впечатлениями, вместо того, чтобы жить и получать впечатления самому.

Пугливые Ванины глаза упали на пол и разбились. Взъерошенные рыжие волосы, в которых запутались рыжие куриные перья из подушки, постепенно превращались в шкурку мелкого степного зверька.

— Ваша поэзия плоха, потому что Вы не видите обстоятельств. Да и кому нужны противные липкие сублимации.

— Сколько прошло времени?

— А Вы не видите? Вон часы на стене.

Ваня пытался, но он даже не геолог, он — филолог, а филологи не умеют определять время по часам со стрелками.

— Я надеюсь, Вы придете сегодня на групповое занятие?

Иван не отвечал: его язык стал ковриком, сам собой свернулся и спрятался под кровать.

В отделе литературы сидело трое, в художественном — шестеро, в отделе экспериментального театра — двенадцать (целая труппа), в изоляторе держали двух убеждённых оперных певцов и двух композиторов новой школы, пятеро молодых выпускников ВГИКА тоже маялись все вместе в своей комнате, вот отсек народно-прикладного искусства был уже пуст — с ними оказалось проще всего, достаточно отнять инструменты и искалечить руки.

В кино и театр ходить почти перестали, актеры и постановщики оказались не нужны, как и сочинители мелодий для ресторанов и такси — люди теперь предпочитали тишину. Музыканты и певцы, циркачи и артисты балета потеряли свою нишу. Умами завладели документалисты, публицисты и «лайф-коучи», учившие, что каждый должен проживать свой уникальный опыт и не мешать другим, а вся эта культура — вредный для нервов мусор, мешающий восприятию.

Художники приравнивались к онанистам. И нет, чтобы оставить в покое и забыть, их начали исправлять. Начали с самых неудачливых, слишком молодых, трусливых, блёклых, неинтересных, бесплодных, то есть тех, у кого не было и не могло быть успеха, а шанс вернуться и наладить хоть какой-то быт и семью оставался.

Их постепенно отучали от вредной привычки придумывать никому ненужные истории.

***

Вытянутый флигель вздрогнул. Метеорит, размером с ладонь, влетел в слуховое окошко на чердаке. Тем не менее, обитатели дома, чуть переждав, продолжили заниматься своими делами. Так они и появление новенькой приняли.

Одни говорили, что она рисует кособокие березы, другие, что пляшет с цимбалами в пантомимическом спектакле или поет дурным голосом древние страшные песни.

Невзрачная и тихая, не юная, но и не старая, умная или нет — непонятно, вялая, как увядающий стебель, — никакущая.

Она затаилась в кресле у неработающего телевизора и притворилась спящей.

В общей комнате, как обычно, маялись.

Сюда приходили по вечерам. Тихие, свойственные замкнутым людям занятия, вроде разгадывания кроссвордов и собирания паззлов, им не разрешали.

Корректируемых насильно заставляли говорить друг с другом. Уже несколько недель, хотя никто точно не знал, как долго сидел в этом центре, они затирали надоедливые творчество и политику. За темами не следили, считалось, говорят, и ладно, главное, чтобы говорили.

Сюда пускали только тех, кто ходил на групповую терапию. Прибабахнутого вида мальчики и девочки, ставшие артистами на очередном филфаковском капустнике, посвященном Генриху Гейне, терапию ненавидели. Они ненавидели все на свете и боялись, поэтому уважали правила, посещали все занятия, участвовали во всех «активностях» и старательно пытались быть самими собой, то есть обычными, но заигравшимися в искусство студентами.

Экспериментальный театр гомонил вполголоса на полу кружком. Изредка слышалось «домой» и «мама». Ваня презирал обывателей, кривился и гримасничал на студентов. Он считал себя новым Верленом, хоть и хранил это чувство глубоко, почти не признаваясь и отшучиваясь, словно не мания величия его мучила, а легкая боль в плече.

Жесткий стул. С потолка спускался больничный свет. За окном чихало и кашляло. Помощница открыла форточку, чтобы проветрить комнату, уже становилось холодно, но подняться и что-то с этим сделать было лень. Ваня крутил в пальцах простое колечко, которое носил на мизинце.

— Меня-то уж не видят, — Скульптор лежал на животе и пожевывал маленькие клочки разорванной газеты, из этих кусочков он скатывал шарик.

— Сейчас тебя накажут.

— Ой фигня, скажу, что это ОКР, — никогда не подумаешь, что он Скульптор — такие короткие и маленькие руки.

Ваня уронил кольцо и наклонился за ним под стол.

— Тогда точно психушка, — отозвался он глухо из-за собственных колен.

— Я лепил мужские органы на улицах, неудивительно, что они меня искали, -шарик становился все больше.

— А я все мечтал организовать творческий синдикат. Понимаешь?

Скульптор кивнул и засунул в рот еще одну бумаженцию.

— Составить манифест искусства и объединить поэтов, художников, актёров.

Скульптор, жуя, слушал.

Новенькая женщина, похожая на кенгуру, открыла глаза и с интересом

посмотрела на экспериментальный кружок.

— Дырка от х...я!

Ваня стукнулся головой о столешницу. Скульптор подавился.

Женщина смотрела совершенно дико.

***

Скоро она стала их предводителем. Чокнутая мартышка, а на рыжей голове, в которой очевидно прятался червяк, намотан грязный, крупной вязки палантин.

Она рассказывала всем, даже толстой и глупой портретистке из Мурманска, что с десяти лет ждёт конца света и пишет трактат о влиянии цветочной пыльцы на работу светодиодных ламп.

Лидерство она захватила варварски: в случае непослушания орала, бросалась предметами, прыгала на любого, кто оказывался рядом, била его, царапала и кусала до крови.

Исправители не вмешивались, а, точно радовались. Во время приступов Старушка становилась обыкновенно в дверях, улыбалась и будто даже хихикала.

Ваня ходил с расквашенным носом и красной подковкой на предплечье — однажды он не поверил в восстановление монархии и явление гигантской Крысы. В наказание его сделали хранителем стула. Каждое утро поэт возглавлял парад, в котором участвовали все корректируемые, кроме музыкантов из изолятора.

В мятых-перемятых пижамах, стоптанных тапках, с опухшими, несвежими лицами, они маршировали по коридору, а впереди вышагивал Иван, держа на вытянутых руках вонючий горшок ненормальной.

Своего имени она так и не назвала. Говорила, что её преследуют, в это верилось.

***

Лекарств им не давали. После завтрака с каждым беседовали, потом начиналось свободное время: тревожные художники, предоставленные праздности, медленно уходили в истерику. Любое движение, мало-мальски похожее на искусство, пресекалось.

Скульптор прятал бумажный шар, уже довольно крупный, в матрасе.

Ваня повторял про себя новую повесть, страница за страницей, чтобы не забыть. Заучил твердо, но переживал, что в конце концов проза станет легендой. Поэт расскажет сюжет товарищам, а те будут передавать его дальше и дальше, пока авторство не сотрется, а суть в итоге изменится. Иногда он думал, что, как народникам испортили руки, так и им всем надо сделать что-то с мозгом, только бы прекратились заманчивые мечты о любви, свободе и счастье. Чем дольше их держали в резервации, тем приятнее становились фантазии: лазурь, персики, ласковый ветер, пастух на золотой лошади, пряное поле, голые ноги в траве...

Групповая терапия начиналась в три. Тем, кто ходил на эти подозрительные занятия, после ужина выдавали яблоко или апельсин, иногда мятный пряник.

Групповое занятие для неудачливых деятелей искусства разрушал созданный иностранным кино стереотип о реабилитации. Они не садились в кружок, не держались за руки и не делились каждый своей увлекательной историей зависимости.

В комнате без окон им демонстрировали выпуски новостей, политические ток-шоу, где ругались и дрались эксперты, передачи о беременных детях и тестах ДНК, а ещё документальные фильмы о жизни народов Севера.

Они, писатели и танцоры, режиссеры и певцы, сидели в ряд позади сияющего проектора перед мельтешащей, визжащей и задыхающейся простынёй. Головы и шеи фиксировали специальными конструкциями, похожими на подставки со скобами. Старушка проверяла, чтобы не засыпали и не улетали. Раз в пятнадцать минут она заглядывала корректируемым в лица. После сеанса устраивали анкетирование. Нужно было ответить на вопросы по содержанию и кратко обсудить друг с другом увиденное. Это скупое и невнятное бормотание записывали на диктофон.

— Что хотел сказать эксперт?

— Эксперт хотел сказать, что героиня дрянь и малолетняя потаскушка, и сама виновата в своем изнасиловании.

***

Художников тошнило от цвета стен. Писатели играли с режиссерами в шарады и сломанный телефон.

В центре реабилитации не было тоскливо, было никак, то есть никак не было. Некоторые деятели искусства предпочитали изображать, будто бы они не понимают, что происходит, будто они спятили или спят.

Оказалось, что новенькую запихнули к ним по ошибке. Она и правда была ненормальной — сбежала из клиники и закидывала здание Верховного суда своими фекалиями. Министерство благоразумия посчитало это перфомансом. А она просто слышала голоса.

В детстве Ваня думал, что золотарь — это кто-то вроде ювелира. И только на групповой терапии из очередной исторической документалки узнал правильное значение этого слова. И понял, что всю свою жизнь он был золотарём. Ассенизатором чуть живых и глупых своих чувств, которые перегонял из пустого в порожнее.

— Как Вы? — Старушка не унималась.

— Помаленьку.

— И Вам есть, что сказать?

— Ну, много нового. Я узнаю каждый день...

— Например?

— Например, что короткая стрелка указывает на часы, а длинная на минуты.

— Верно.

Её улыбка была слишком обаятельной. Неправильно быть такой харизматичной. Это зловеще.

Декабрь, 2019 года