Домашнее чтение. «Хрустальный братишка». Рассказ

«В саду правил сорняк, его мощные колючие стебли пробили крышу теплицы. Мелкие синие цветки разбавляли зеленый покров этого заброшенного места. Одичавшие вишни и яблони сплелись, смыкая купол над разоренными клумбами: вьюном и лебедой на трех неухоженных грядках».

Это был обычный, знакомый по многим сентиментальным книжицам романтический сад, где влюблялись и расставались, падали в кротовые норы, играли с феями, заводили друзей детства и кончали с собой.

Каждое утро золотая пыль оседала на влажных травинках, листьях и лепестках. Каждое утро одни герои освобождали сцену для других. Действующие лица, эти марионетки, казалось, происходили от одних отца и матери: цветочные венки в рыжих косах, бледная кожа, высокие, полные, в атласных одеждах — образы явно украдены у прерафаэлитов.

Не было в них ничего примечательного. Старомодные персонажи, и трагедии — старомодные.

Автор уже приготовился стереть буквы, составляющие их безрадостное существование, тем более, что одними штампами написано, но тут его отвлекли...

Сусявая тетка, у которой он снимал комнату, внесла большую, чуть побитую обувную коробку.

— Вам тут принесли, Боренька...

— Спасибо, а кто принес.

— Да, точно, спасибо... — тетка задыхалась, но смаковала: то ли звучание своего голоса, то ли саму возможность с кем-нибудь поговорить. — Не представились...

— Кто был-то? — Боря раздражался и не от таких пустяков.

— Мужчина. Пожилой...

— Просто отдал и всё? Ничего не сказал?

— Ничего... — её лицо даже как-то выступило вперед от участия, как у резиновой игрушки: сожмешь туловище, и глаза тут же вылезают из орбит.

— Ладно, спасибо вам, — Боря принял коробку, которая сразу заняла половину его нищенской жилплощади.

«Эбола», — пронеслось перед глазами. — «Нет, отрезанная рука или ещё хуже».

Он поставил подарок на пол, откинулся на спинку стула и чуть не упал.

Стул с грохотом отнесло к балконной двери, по пути колесики задели картонку, точнехонько, как по волшебству, смахнув крышку.

«Вот и всё», — Боря натянул футболку на нос и осторожно заглянул внутрь.

Коробка была набита свалявшейся, грязной ватой — эту вату, наверное, положили сюда ещё до революции. На мерзкой подушке, в которой попадались мёртвые мухи, капельки чего-то бурого, луковая шелуха и волосы, спала хрустальная фигурка. Двадцати пяти сантиметровый — аккурат школьная линейка — гранёный пожарный. Борис протянул руку и погладил каску — оказалось, она съёмная, а сам спящий малый — графин.

Ответов это открытие не прибавило.

«Наверное, ошиблись», — подумал Боря: после звонка матери (его тухлая семейка осталась в глуши) — мать сувениров ему не посылала, картошку там с морковью — ещё ладно, а о красоте они и не слышали.

Графин, точно игрушка — глаза пожарного прорисованы лазурью, топор в руке горит, заглянешь внутрь — вылитый калейдоскоп.

Борис задвинул коробку под кровать, а хрустальное чудо поставил перед монитором.

Что с ним делать?

Наполнить соком или вином? Так нет ни сока, ни вина, а чаем — глупо.

Что делать с этим чудом?

Красиво, конечно, но стоит, поди, как Гусь Хрустальный — копейки.

Смотреть прикажете на него?

«А ведь затягивает...», — Боря не мог отвести глаз от лазоревых зенок. — «Погодите, что-то есть, вот-вот появляется».

Пожарный дважды робко шагнул к краю стола. Автор вывел компьютер из спящего режима, пошевелив мышкой.

«В заброшенном саду снова наступило утро. Золотая пыль осела на влажных травинках, листьях и лепестках. Из берлог, норок и дупел повылезали рыжеволосые нимфы, сонно почесываясь и озираясь, точно полоумные.

— Офелия, — позвали высокую, бледную и длинноволосую девушку в самой сверкающей тунике, с пышным и ослепительным венком: кроме роз, лилий и незабудок, там были ещё светодиодные лампочки.

— Пошла нахуй...

— Нет, Офелия, ты не понимаешь, у нас тут веяние самых последних литературных тенденций!

— Чего?

— Метамодерн до нас докатился! — взвизгнули девчонки.

— Откуда вы взяли? — Офелия была чуть хриповата.

— Вон, — быстроногая Дафна указала вбок.

Там, прямо на замшелом пеньке, сверкал граненый пожарный.

Здесь должна быть немая сцена, но нимфы синхронно взвизгнули и прыснули в стороны — такова была традиция — все новое принимать за опасность. И плевать они хотели на литературные направления.

— Вы думаете, это вредно? — пискнула откуда-то Эхо.

— Хрен знает, — промычала Ио.

Мужеподобная Офелия спустилась с дерева и так отряхнула свою тунику, что чуть не порвала её, словно это была не небесная материя, а прозаичный ситец. Она уверенно подступила к пеньку и взяла фигурку в руки.

Нимфы ахнули.

— Девки, это графин!

— Да, иди ты!

— Точно...»

Боря посмотрел на пожарного и выдохнул: «что дальше-то?».

«— Может, нам наполнить его молоком?

— Не надо, — встрепенулась Ио.

— Наверное, его послали нам для поклонения, как думаете, девочки?

— Офелия, не глупи...

— Но все-таки надо бы провести обряд.

Нимфы взялись за руки и пошли хороводом вокруг пня. Каждый третий такт они отмечали легким скачком, отчего больше походили на фавнов, чем на нежных духов...»

В эпицентре пестрого мельтешения, как в сердцевине смерча, спал графин. Быть может, ему было страшно, другим могло померещиться, что бесстыжие лазоревые глаза лучатся довольством. Пожарный посверкивал гранями у самого бориного локтя.

Два месяца назад автор уволился из страховой конторы, чтобы написать большой роман, способный растолкать мировую литературу, которую с каждым днем всё больше затягивало тиной. Он хотел быть как Джеймс Джойс или Чарльз Буковски, но непреодолимая сила заставляла его вновь и вновь скатываться к Шарлотте Бронте или даже Сидни Шелдону.

Вот и сейчас он готов был заплакать. Новую работу найти будет непросто — особенно после эпидемии и карантина — безработица не оставит ему, бесперспективному гуманитарию, шансов. За комнату платить через неделю, а нечем. Матери звонить стыдно.

В дверь поскреблись.

— Боренька, у меня тут борщ. Не хотите ли покушать? — в чуть приоткрытую щёлку едва пролезала пухлая щека квартирной хозяйки.

— М-можно, — отозвался парень.

Он задумался.

Ещё в раннем детстве неловкость приклеилась к нему, как тень.

Поднимаясь из-за компьютера, автор дернул локтем, граненый пожарный упал на пол и раскололся. Вместо одного прозрачного цилиндра — горка мелких, толстых, сверкающих стекляшек, таких приятных на ощупь.

«Я бы мог выторговать у индейцев земли, богатые золотом или нефритом. Им бы понравился разбитый братишка», — Боря уже начал придумывать ещё одну банальную повесть.

Нимфы кричали, не переставая, даже спустя полчаса они орали с той же силой и громкостью.

Их маленький божок осыпался. Но как же это получилось? Осколки грудой лежали на том же самом месте — на пеньке.

— Дура, наверное, это ты задела своим толстым бедром, — Офелия трясла Эхо за плечи.

Та брыкалась:

— Вот не надо тут разводить!

— Хоть что-то интересное было. В кои-то веки... — Ио уже не кричала.

Она принесла из своего дупла веник и совок, замела осколки и выкинула их в контейнер с табличкой «стекло».

— Подумаешь, — хмыкнула Офелия — она тоже уже не кричала.

Девушки разошлись по сторонам, выпустили крылья и разлетелись. Они должны были собрать нектар на обед.

Боря хлюпал борщом и заедал его чесноком на хозяйской кухне. Сюсявая тетка не сводила с него лазоревых стеклянных глаз. Писатель думал о хрустальной безделушке: «Что, если адресом все же ошиблись, и в дверь сейчас постучат?».

Саша Антушевич
СамолётЪ