Субботние чтения: Храм и знамя. Что хотят сказать нам своей одеждой те, кому принадлежат деньги и власть?

Разобраться в вопросе нам помогли коллеги с портала «Горький», где, кстати, можно почитать ещё и мнение с другой стороны гендера — мысли на ту же тему Энн Холландер, автора книги «Пол и костюм».

Кристофер Бруард, бывший портной, влиятельный теоретик моды и профессор Эдинбургского университета, в остроумной своей книге иллюстрирует значимость мужского костюма душераздирающей сценой. Он пишет о событиях начала века, о нулевых годах: многие престижные компании, проникнувшись идеями свободной иерархии интернет-стихии, стали отказываться от практик обязательного костюмного представительства и даже ввели «пятницу без галстуков» — день, когда сотрудники могут приходить в офис в свободной одежде.

И вот кризис 2008 года. Сентябрь, солнечный день. Катастрофическое банкротство финансового гиганта Lehman Brothers. Телевизионная картинка: «Сотрудники компании, внезапно лишившиеся своих прибыльных должностей, покидают головной офис, вынося характерные картонные коробки с личными вещами». Это род гражданской казни — топ-менеджер с сиротской коробкой на ступенях великолепной парадной представительской лестницы (всегда символа иерархической лестницы). «Самой обескураживающей деталью, — пишет Бруард, — было то, что все эти люди были одеты в знакомые пастельные тона дорогой марки спортивной одежды. Ничто не могло ярче символизировать крах доверия граждан частным финансовым институтам, где они размещали свои ипотечные кредиты, сбережения и пенсии, чем отсутствие хорошо скроенного костюма. Несмотря на все свое скучное однообразие, костюм являл собой формировавшийся веками символ заслуженного доверия. Открыто игнорировать этот символ оказалось недальновидным решением, и будущее костюма, как и международной банковской системы, казалось безрадостным».

В мире Бруарда — хотя эта его идея считается общепринятой, базовой, на ней стоит и книга Энн Холландер — мужской костюм видится основой «эстетики капитализма» и служит визуальным образом доминирующего миропорядка. Пиджачная пара олицетворяет одновременно римское право, американскую конституцию, английское бремя белого человека, кальвинистскую идею богатства как части божьего благословления и связь «человеческой осуществленности» с финансовым успехом.

Более того, по Бруарду, мужской костюм стал вдохновением марксовых размышлений о теории труда и стоимости: «В первом томе провидческого „Капитала“ (1867) для наглядности взаимосвязей между трудом, необходимой для производства потребительской стоимостью товаров и их фетишизацией в буржуазном обществе Карл Маркс в качестве примера использовал сюртук и отрез ткани — основу форменной одежды клерка».

Хороший мужской костюм не шьется и не кроится — он строится. Он стоит на неоклассической пропорции. Плечи — архитрав портика, рукава — пилястры. На двух брючных колоннах покоится фронтальная часть. На этом опрокинутом острием вниз фронтоне, на белом поле сорочки (христианском символе чистоты помыслов), которая скрывает, но и подчеркивает тело (языческое тело), располагается галстук — вымпел принадлежности к определенной социальной страте и одновременно метафора мужественности.

Романтическая, модерная идея костюма сращена с его «надежностью» — но одновременно и с его эротичностью. Тут кстати теория Энн Холландер, которая выводит идею костюма не только из образа античного храма, но и из идеи рыцарских лат — защищающих тело, но и повторяющих его контуры: «Рискну утверждать, что в основе любого западного мужского костюма по-прежнему лежит прозрачный визуальный образ ... обнаженного мужского тела в его целостности и явности. Эта идея сохраняется, несмотря на то, что поверхность тела тщательно скрыта, как прежде была укрыта доспехами. Модерный костюм отчасти и оказался таким живучим, что среди всех гораздо более открытых и откровенных вариаций мужской одежды именно он сохранил в себе способность выражать эту идею наготы».

Нас уже убедили: на костюме мир стоит. На первой же странице своей книги Кристофер Бруард приводит цитату венского архитектора-модерниста Адольфа Лооса: «То ли дело мои шерстяные костюмы. Шерсть — исконная одежда человечества, из нее был соткан плащ Вотана — отца всего сущего. <...> Костюм всегда был с нами. Сопровождал нас тысячелетиями. Это одеяние того, кто самостоятелен, одеяние человека, чья индивидуальность настолько сильна, что он уже не в состоянии выразить ее красками, перьями или изощренным покроем платья. Горе живописцу, который выражает свою индивидуальность, надевая бархатный сюртук. Такой художник признает свое бессилие».

Естественно, такой подход придает обсуждаемым нами текстам дополнительную интригу — на костюме хочется гадать, как на заварке, как на гуще (а в нем и есть гуща смыслов): каждое изменение ширины брюк или формы лацкана кажется значимым символом; само же изменение костюма представляется важным сейсмологическим аппаратом, свидетельствующим о временных потрясениях. И Бруард, и Холландер описывают время «через призму костюма» — но оба признают, что имеют дело со слишком сложной символикой, рождающейся одновременно из коллективной и индивидуальной силы, прозрения, области социальных разочарований и очарований, из уличной контркультуры, музыки и слова, кинематографа, политики, воздуха времени, личной мощи сильных игроков на поле моды и смысла, тяги общества к опрощению или роскоши, или игре с роскошью, — и связывать открытую мужскую щиколотку, сужение или расширение брючины, ширину лацкана, количество пуговиц и прочие особенности костюма с самыми простыми идеями (сужение брюк как сужение возможностей; отвороты на штанинах как свидетельство протеста, вольного стиля, отворота от официального представительского вида) — это чрезвычайное упрощение происходящего.

Впрочем, у Бруарда есть примеры и самой откровенной символики — но не костюма, а одежды, отчасти костюму антагонистичной, а отчасти с ним смыкающейся, — одежды властных элит, строящих свои собственные государства, «отталкивающиеся» от западной традиции. Бруард описывает символику знаменитого пиджака Мао: «Четыре накладных кармана на кителе представляли традиционные принципы Гуань-цзы: уместность, справедливость, честность и стыд; пять пуговиц спереди указывали на пять ветвей управления: законодательную, надзорную, контролирующую, распорядительную и судебную. Три пуговицы на манжете напоминали о трех принципах политики Сунь Ятсена: национализм, демократия и народное благосостояние. Чистота кроя из единого куска ткани повторяла единство и миролюбие Китая. Метафорическая простота пиджака отвергала любую возможность инакомыслия».

С этой точки зрения интересно, какой костюм имеет смысл построить для нынешнего российского власть имущего. Пиджак широкий — как страна родная, но узкие борта — чтобы не бортанули. Три пуговицы — державность, православие, народность. Карманы большие — но только внутренние. Скрытые.

Подготовил Сергей Михайлов
СамолётЪ