Кадуйский потоп.
Субботнее чтение. Если «деревня — душа России», тогда наиболее подходящая форма правления для России — коммунизм
В воскресенье в вологодском селе Верховажье завершается Всероссийский фольклорный фестиваль «Деревня — душа России». Название — своеобразный оммаж целому поколению советских писателей-деревенщиков (среди которых выделялся и земляк-вологжанин Василий Белов), пытавшихся докричаться до власти, проповедуя необходимость возвращения страны к духовному строю старой русской деревни, с её особой душевной чистотой, наивным простодушием и особой нравственностью.
Притом, что деревня уже тогда деградировала в стремительно урбанизировавшейся стране. Со временем проповедь превратилась в стон, в оплакивание того, что ушло и никогда не вернется в своём первозданном виде...
А, кстати, как оно всё было на самом деле в русской деревне — не на рубеже 60-70-х годов XX века, описанных тем же Беловым в его «Плотницких рассказах», а хотя бы в середине XIX века.
Представление об этом дают свидетельства совершенно посторонних людей. К примеру, специально нанятого Николаем I в качестве инспектора русской жизни немецкого учёного-агронома Гакстгаузена. В 1843 году Гакстгаузен посетил Россию. А почти десять лет спустя на основе его впечатлений французский историк и поэт Жюль Мишле создал своё жизнеописание русской жизни — в книге «Демократические легенды Севера». В ней он так описывает Россию:
«Каждая страница книги г-на Гакстгаузена убеждает читателя, что в России и земледелие и земледельцы пребывают в плачевном состоянии, что производят они очень мало, что крестьяне, легкомысленные и непредусмотрительные, едва ли способны измениться в лучшую сторону.
Нас уверяют, что население в России растёт очень быстро. Но зато не растёт производство; никто ничего не делает. Удивительный контраст: людей становится больше, но сама жизнь, кажется, заражена немощью и смертью. Для объяснения такого чуда довольно одного слова, и слово это вбирает в себя всю Россию.
Русская жизнь — это коммунизм. Русский коммунизм — вовсе не общественное установление, это естественное условие существования, объясняемое особенностями расы и климата, человека и природы.
Русских нельзя отнести к числу людей северных. В них нет ни северной яростной мощи, ни северной неколебимой серьёзности. Русские — люди южные; это понимает всякий, кому знакомы их бойкость и проворство, их бесконечная подвижность. Лишь нашествие татарских орд заставило их покинуть юг и обосноваться посреди той громадной топи, которая именуется Северной Россией. Эта мрачная часть России населена очень густо. Напротив, богатая и плодородная южная часть остается безлюдной.
Восемь месяцев в году страна тонет в грязи, делающей невозможными какие бы то ни было перемещения; в остальное время земля покрыта снегом и льдом, так что путешествия возможны, но — если ехать не в санях — трудны и опасны. Унылое однообразие подобного климата, невольное одиночество, проистекающее из невозможности двинуться с места — всё это сообщает русскому человеку чрезвычайную потребность в движении.
Если бы железная рука власти не приковывала русских к земле, все они, и дворяне и крестьяне, разбежались бы куда глаза глядят; они принялись бы ходить, ездить, путешествовать. Все русские только об этом и думают, как бы сбежать от царя и начальников. Они пашут землю и служат в армии помимо воли; рождены они для того, чтобы странствовать, быть разносчиками, старьёвщиками, бродячими плотниками, а главное — кучерами; вот ремесло, которым они владеют блистательно.
Не имея возможности покориться голосу этого инстинкта, зовущего его вдаль, земледелец находит утешение в суетливых передвижениях, ограниченных пределами родной деревни. Постоянный передел земли, передача участков из одних рук в другие дают возможность всей общине совершать своего рода путешествия на месте. Благодаря этим частым обменам скучная недвижная земля начинает казаться разнообразной, пришедшей в движение.
К русским в точности применимо то, что говорят, — возможно, с меньшими основаниями — о славянах в целом: «Для них нет ни прошлого, ни будущего; они знают только настоящее».
У русских есть множество превосходных качеств. Они кротки и уступчивы, из них выходят верные друзья, нежные родители, они человеколюбивы и милосердны. Беда лишь в том, что они напрочь лишены прямодушия и нравственных принципов. Они лгут без злого умысла, они воруют без злого умысла, а лгут и воруют они везде и всегда.
В России все, от мала до велика, обманывают и лгут: эта страна — фантасмагория, мираж, империя иллюзий«.
Жюль Мишле также замечает, что Россией на самом верху правят немцы — ненавидящие всё русское, и не стремящиеся цивилизовать русских:
«Правительство хуже любого барина. Правительство это состоит из самых лживых людей, какие только встречаются в этой империи лжи. Оно именует себя русским, по сути же остается немецким; из каждых шестерых чиновников пять — немцы, уроженцы Курляндии и Ливонии, наглецы и педанты, составляющие разительный контраст с русскими людьми, вовсе не знающие российской жизни, чуждые русским нравам и русскому духу, делающие всё наперекор здравому смыслу, всегда готовые надругаться над кротким и легкомысленным русским народом, извратить его исконные похвальные свойства».
И о царях, которые, по сути, были заложниками немецкой знати, вороватых чиновников и диких помещиков:
«Император прекрасно знает, что о нём забывают ради барышей, что его обворовывают, что самый верный из его придворных продаст его за сотню рублей. Император наделён огромной, устрашающей властью, но его приказы могут быть исполнены только руками подчинённых; что же происходит при этом с абсолютной властью? Ею торгуют на каждой ступени чиновной лестницы, так что результат любого начинания совершенно непредсказуем.
Порой мнение императора вообще не берут в расчёт. Например, у него на глазах, под самым его носом разворовывают и распродают по кусочкам всю оснастку линейного корабля, вплоть до медных пушек. Он это видит, об этом знает, угрожает, порой карает. Но изменить течение событий ему не под силу. Каждый день император убеждается, что его громадная власть — не более чем иллюзия, что его могущество — не что иное, как бессилие; жизнь напоминает ему об этом безжалостно и едва ли не насмешливо. Каждый день он возмущается всё сильнее, гневается, суетится, предпринимает новые попытки — и вновь терпит поражение... Унизительный контраст! Земного бога обманывают, обворовывают, осмеивают и оскорбляют!
Есть от чего сойти с ума (чем многие из царей и заканчивают)».
Сегодня о «душе России» нам предлагают судить по некой карнавальной имитации прежних обрядов и ритуалов — тому, что ещё в 1846 году англичанин Уильям Томс назвал словом «фольклор».
Который, в свою очередь, согласно определению американского фольклориста и этнографа Уильяма Бэскома, выполняет четыре функции:
Фольклор позволяет людям спастись от репрессий, навязанных им обществом.
Фольклор подтверждает культуру, оправдывая ее ритуалы и институты перед теми, кто их выполняет и соблюдает.
Фольклор — это педагогический прием, который укрепляет мораль и ценности и развивает остроумие.
Фольклор — это средство оказания социального давления и осуществления социального контроля.
Оказывается, фольклор — очень полезная вещь: и для людей, и для власти. Не правда ли.
Подготовил Сергей Михайлов
СамолётЪ