Память памяти. «База торпедных катеров» — новый рассказ Саши Антушевич

Бюрократические придирки, связанные с «иноагентством» «Мемориала», не могут заслонить сути того , что «Мемориал» с самого своего появления, ещё в позднем «перестроечном» СССР, защищал две важнейшие вещи: права человека, как человека и гражданина, и память — человека и народа о своём прошлом.

Ни то, ни другое, видимо, сегодня не нужно государству, которое считает любые человеческие права, мягко говоря, менее важными, чем политическая целесообразность.

Эти попытки поиграть с памятью целого народа, кажутся сегодня не просто жестокими, но ещё и опасными, и бесполезными.

Бесполезны они, потому что память вместе со стремлением к исторической правде остаётся в нашем народе, в каждой семье, на уровне почти безусловного рефлекса, передающегося из поколения в поколение. Даже, если все учебники будут переписаны, а архивы — опечатаны.

Нам показалось, что все признаки этого рефлекса присутствуют в новом рассказе, который мы предлагаем вниманию читателей Самолёта, и действие которого проходит на берегу Беломоро-Балтийского водного пути. На том его участке, где один прадед автора устанавливал советскую власть, а второй прадед, признанный этой властью «врагом», был похоронен в братской «зековской» могиле...

Читаем.

В тот год море сильно обмелело. Вода ушла далеко, обнажив глинистое дно, водоросли и валуны, во множестве рассыпанные по побережью. Красный бор из острова превратился в полуостров, связанный с материком тонкой зыбкой перемычкой. Корабли проходили по фарватеру тревожно, как лошади в сумрачном лесу. Рыбаки долго гребли на веслах, прежде чем осмеливались включить моторы. Кричали чайки, небо с каждым днём опускалось всё ниже и ниже. Пахло водорослями и сыростью, печным дымом и коровником. Особенно коровником. С фермы доносилось протяжное мычание.

По небу шла баржа. Дачники выгуливали собак в сырости. Валуны-волнорезы, поросшие травой, служили подиумом для теток, практикующих скандинавский шаг. Некоторые уже наворачивались с верхотуры, уже стопы и голени калечили.

А вдали, где Поганые, добрый человек поставил юрту. Местные называли тот участок «базой торпедных катеров», хотя ни катеров, ни торпед там отродясь не было. Гладко выбритый квадрат без забора. Поленница под навесом. Вагончик с трубой. Кострище. И вот юрта на пять коек. Все койки — пустые, потому что не сезон. Летом добрый человек катал постояльцев по небу на стуле с мотором. Один полет — три тысячи рублей. Деревенские задирали головы и показывали пальцем на красный парашют: «Опять прилетел. Ведь три тысячи рублей за раз!». Все без исключения втайне надеялись, что катальщики как-нибудь однажды навернутся. Красный парашют скрашивал нудную огородную работу. На базе занимались и другими экстремальными видами. Например, водные лыжи, или виндсёрфинг, или скайсёрфинг — очень много было развлечений, связанных с водой, равновесием и подпрыгиванием. Даже чаю сладкого выпить из котелка — и то радость. А ещё бадминтон.

Но сейчас — ноябрь. Повсюду рыжие осоки, голые деревья, норовящие проткнуть тебе глаз гибким сучком, мокрые поздние яблоки, мокрые ягоды чёрной и красной рябины, прелая листва, трава, отчего-то жизнерадостная, и грязь.

Меж тем по-прежнему хрипло орали петухи, хотя им бы уже заткнуться и спать, по-прежнему мычали и пахли коровы. На холме и под холмом зажгли тусклые фонари. И большое достижение, что во всем селении подмигивала только одна лампа — на перекрёстке улиц Трактористов и Ленина. Кто-то шёл в этом неверном свете под гору. Кто-то маленький и кривой.

Поганые на то и Поганые, что раньше там жили колдуны. Такое поверье. Якобы в старину на берегу Шексны ставили кузницы. От этих кузниц теперь и осталось — только омуты. Когда затопили старые деревни вместе с кузницами, кузнечные ямы принялись засасывать людей. И на Поганых омуты есть. Потому что там жили колдуны. А колдуны и кузнецы, как известно, братья. Одно название осталось лишь — Поганые, а страху уже никакого. Хотя ещё лет сорок назад туда ходить не любили. Это сейчас приехал городской добрый человек и поставил юрту, и туристы начали приезжать, а раньше и в помине не было. Не то, чтобы боялись, просто ни к чему. Не надо ходить на Поганые.

Странный кривой ребенок — ребенок ли? — пёр через проезжую часть. Машины свистели в оба направления. А этот — деловой, как кабан. Проскочил чудом и вниз — по скользкой тропке, разъезженной — к воде. Если бы кому-то пришло в голову, если бы кому-то было любопытно наблюдать за окрестной природой, если бы кому-то дело было, уже давно обратили внимание, что некто маленького роста, возможно, даже несовершеннолетний, таскается по ночам к водохранилищу. Опасно это все. Непорядок.

Белый острый профиль в чёрной черноте. Ветер колошматит. Стоит тщедушный на огромном камне. Руки поднимает и опускает, как потерпевший. Шквалы накладываются на плеск воды, и такая вот приятная уху какофония, точно успокоительную пластинку перед сном слушаешь. Сна ни в одном глазу. Парниша вглядывается в темноту. И вдруг из этой темноты — шёпот:

— Просрали мы с тобой все, Федя. На этих надежды нет. Они нам чужие. Только мы с тобой друг у друга и есть, братец. За тебя я завсегда...

— Уйдём от них.

— Уйдём.

— Уйдём.

Нормальный человек, услышав такую дичь в безлюдной местности, бежал бы уже, не оглядываясь, и звал на помощь. Этот же только присел на корточки. И ждёт.

Вы когда-нибудь задумывались, куда в тёмное время суток деваются чайки? А мыши-полёвки? Что они делают поздней осенью, когда всё замерло и по снегу тоскует? Совсем пусто казалось в мировом пространстве. Лишь воздух движется. А человечек на камне — нет.

В море уходила старая булыга. Когда-то дорога вела к речному порту. И вот уже множество лет она не вела никуда. Точнее она вела к затопленным деревням. Но это ведь — никуда и нигде. Булыга вела на дно.

Все же воздух густой осенью, и движется он по-особенному. Иначе, как объяснить колебания? Две белых тени, бредущих по дороге.

— Что там у тебя в Луковце?

— Ааай...

— И не знает ещё?

— Чего тут говорить...

Храпнула лошадь. Цокот копыт. Сбруя звенит. Но нет лошади. Нет сбруи. Ничего нет.

— Потеряли партию, потеряли.

— Так он тебя выгонит. Точно выгонит.

— Аааай, пускай гонит! Буржуй чертов! Всё равно скоро переселять будут. Я уеду в Ярославль. К родственнику. Он при власти там.

— В управлении?

— В подавлении участвовал.

— Это Петька что ли?

— Сам ты Петька. Он теперь Петр Иванович.

Топко. Топко. Мелкаш, который вострый, спустил было ногу с камня, да промочил. Галошу засосало.

— Мамаша, так необычно мне здесь. Вроде, и как раньше всё, а вроде, и другое. В городе, как под горным хребтом ходишь. Как в пещерах живём. Давит. После окончания нас распределять будут. Я буду стараться сюда поближе.

— Какая у тебя, сынок, шапочка-то.

— Это мне друг преподнес. Шлемофон.

— Армеец друг-то?

— Да, ещё какой.

— А ты там, сынок, людей режешь?

— Приходиться, мамаша, режу. Меня, знаешь ли, лёгкие интересуют и сердце. Знала бы ты, какое сердце — мотор. И сильное оно, и слабое.

— Ой-ой. Не влюбился бы там. Не надо городскую нам.

И тени подхватило ветром. Тени растаяли. Высокий худощавый и женщина в платке. Шли по булыге и вдруг скрылись в темени. Галошу засосало. Мелкий весь в иле измазался. Достал. Держит перед собой. Вокруг камня — глинистое ребристое. Зелень в лужицах воды, — так должно быть, так представляется. Ведь темень. И вдруг два горящих глаза летят навстречу.

— Колдуны, — закричал ребяческим голосом — выше девочки. — Где вы, колдуны?.

Волны плескали в ответ. Фарами, как ножом, полоснуло. Зажмурился. Звук вкусный ходовой части, мотор поурчал и заткнулся. Хлопнули дверцы.

— Говорю, надо брать металлоискатель и на мели. Там же, говорят, Луковец показался... Остров.

— Противно всё это.

— Тебе не интересно?

Молчание. И потом:

— Мальчик, где твой папа.

— Ты ноги что ли промочил?

— Подвезти тебя?

— Где твой папа?

— Вы с базы торпедных катеров?

Этот молчит. Нельзя подходить к незнакомцам. Нельзя садиться в чужие машины. Нельзя отвечать на вопросы.

Саша Антушевич
октябрь, 2021

СамолётЪ