Выкройки жизни

 Прежние живописные и графические работы, выполненные в знакомой, можно сказать, традиционной для Мартышева технике и принесшие художнику заслуженную славу и звание «народного», стали лишь дорогим обрамлением для его нового творческого порыва последних двух лет.   
 

 

Для «опусов», как выражается сам Евгений, составивших центральную часть экспозиции, сходу трудно даже подобрать жанровое определение. Эвфемизм «смешанная техника», которыми они обозначены, тоже не говорит ничего. То, что получилось у автора, я бы назвал своего рода «выкройками жизни» - медиативно-художественным, чувственным размышлением автора по поводу той реальности, которая окружает его именно сейчас, на его шестом десятке.
 

Слово «выкройка» вырвалось у меня не случайно – основу, «подложку» многих работ составляют именно старые портновские выкройки, с характерным пунктиром линий, вычерченных по кальке и жирными цифрами размеров, снятых с какого-то, безусловно, живого, но анонимного тела. А еще за основным изображением угадываются какие-то гостиничные бланки, счета, газетные вырезки…
 

Одним словом, шаблоны, на которые нанизана вся наша повседневная обывательская жизнь. Но шаблоны очень графичные, а, следовательно, притягательные для Мартышева с его вечной любовью к прерывисто-бесконечной линии.
 

И вот, взяв в руки этот житейский шаблон, который правит нашим сегодняшним, «глобализированным» миром, Мартышев пытается так его поскрести, чтобы проявить какие-то важные для себя вещи, житейские факты и реалии, скрытые от замыленного повседневностью зрительского взгляда.
 

Это может быть вполне актуальное политическое высказывание, вроде «натовского» истребителя, помещенного на фоне каменно-кружевной галереи арабского дворца. Помещенные рядом два шедевра двух цивилизаций в восприятии зрителя невольно соперничают друг с другом. Как сегодня противостоят друг другу рациональная, наступательная, смертельная мощь Запада и духовный импульс Востока, скрытый за вычурной, ажурно-монументальной неподвижностью, заставляя вспомнить продолжение знаменитых строк Киплинга:

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?

 Это может быть и намного менее радикальная метафора жизни, как необходимой и вынужденной слитности противоположных начал – огня и железа («Утюг и примус») - которые немыслимы друг без друга.
 

Утонченное, статическое изящество татуированных спин японских гейш странным образом рифмуется с целомудренным достоинством обнаженных русских девушек, погруженных в освежающую влагу реки Суды.
 

Удивительной, новой гранью раскрываются портреты. На одном – не совсем трезвый, Иван Бортник, слегка напоминающий кого-то из булгаковских персонажей, своей мудрой умиротворенностью куда больше, на мой взгляд, соответствует самому себе, чем в большинстве иных своих гениальных ролей…
 

Впрочем, возможно, я и не прав, потому и не настаиваю на своих трактовках – кто-то, очень может быть, расшифрует послания Мартышева совсем по-другому. Важно, что это послание присутствует в новых работах.
 

На торжественном открытии выставки кто-то из музейных работников искренне похвалила автора за высокое («европейское») качество экспозиции: «Я смотрю на работы Евгения Ивановича и вижу немножко Пикассо и Матисса, немножко Малевича и Кандинского…». Всего, в общем, понемножку. С одной стороны, сомнительный комплимент. А, с другой…
 

Если жизнью правит шаблон, то в искусстве очень часто царит канон. В своей последней графической серии Евгений не просто преодолевает его, он делает канон объектом своей увлекательной художественной игры. А это признак большого мастерства, открывающего новое мировидение, мироощущение.
 

И это удивляет, и радует одновременно.

Сергей Михайлов
«РМ»
28.06.11.
Фото: из архива Евгения Мартышева

За горизонт

 

 

 

 

 Так вышло, что накануне своего юбилея Евгений Мартышев заболел. И на собственную выставку попал почти что «с корабля на бал», из больницы. Но в подготовительной суете нашел время, чтобы дать короткое интервью «РМ». Разговор получился спонтанным, отрывочным, но не совсем бесполезным.

 - Евгений, почему все-таки «Линия горизонта»?
 - Линия для меня основа всего. Всегда, с детства. Потом – это линия жизни. У каждого она есть, своя линия горизонта. Вот у меня получились такие миниатюрки. Посмотри, это же «живая» выкройка, 1988-89 год. Я показал работы в Москве в галерее на Кутузовском проспекте. До этого там была выставка достаточно дорогого новосибирского художника.  У него квадраты, как у Малевича, только цветные. Хорошее письмо. Жанр совершенно другой. И вот хозяйка галереи посмотрела мои работы и говорит: «Не надо больше ничего, вот это будем выставлять».
 - Кстати, ты сам-то, как к «квадрату» Малевича относишься?
 - Великолепно. Ну, так ведь это основа. Можно не любить Кулибина, но это Кулибин. У нас есть один коллекционер в Вологодской области (не буду называть фамилию), который называет себя «№1», так он говорит: «Я все понимаю в искусстве (скромно так), но Малевича не понимаю и не воспринимаю». Он считает, что это его плюс. А у человека ведь всегда есть и плюсы и минусы.
 - Хорошо, «линия» понятно, а «горизонт» почему?
 - Горизонт – это рождество и воскресение. Проще говоря, жизнь и смерть, а посредине – личная судьба каждого человека. У кого-то горизонт розовый, у кого-то – синий или черный, черно-белый.
 - А у тебя?
 - Я еще не определил, видимо. Это определит то, что за горизонтом, то, что за жизнью. Это все и определит. Когда мои работы станут «автономными», будут жить без меня, своей собственной жизнью. Есть линия горизонта, а есть точка горизонта, она, как рождение. У меня когда-то была выставка, которая называлась «Точка и запятая». Эту вот хотел даже назвать «Послесловие»…
 - Послесловие к чему?
 - Послесловие к тому, что прожито.
 - Извини, я, может быть, глупые вопросы задаю?
 - Вопросы могут быть банальные, но это вечные вопросы. Например, «для чего живешь?». Глупый вопрос. Но умней ничего не придумать.
 - Выставка 60-летию посвящена?
 - Получается, так.
 - Можно назвать ее каким-то подведением итогов?
 - Мне тут одна журналистка звонила в больницу: «Евгений Иванович, а можно мне назвать материал о вас «Исповедь длиною в жизнь»?». Я говорю: «Так вы, что, уже меня похоронили? Мне нравится – в вас много оптимизма».  
 - Хорошо, 60 лет. Сколько из них отдано рисунку?
 - Профессионально? Можно сказать, со студенчества – тогда уже появились первые мысли. Спрашиваешь себя: сколько можно учиться? Когда получил диплом, ты уже такой окрыленный, что, вроде, и спрос с тебя какой-то должен быть. На нашей «кухне» считается, что творческая биография начинается с первой выставки. Ты уже подписываешь работу, ты за нее отвечаешь, ты уже конкурируешь. Чувствуешь, «я уже что-то могу».
 - Наверное, получение диплома в любой творческой профессии – это только самое начало пути…
 - Когда я заканчивал училище имени Калинина в Москве, многие бросились в институты, (кто, кстати, был менее всего интересен). Думали, что институт откроет им дверь в творчество. Но дверь в творчество не открывается по какому-то рейтингу. Творчество – это тайна. В основе нашей, русской живописи, я считаю, лежит иконопись. У нас ведь не было эпохи Возрождения, у нас какая-то своя планета. Свои достоинства.
 - Какой хороший у тебя Бортник получился.
 - Это интересная история. Мы с ним у него дома бухали. Он все отказывался позировать. «Брось, - говорит, - ты эту х…ню. Тошно уже. Я вот уже три года новые сценарии с балкона выбрасываю. Это чудовищно! Считаю, их авторы тоже х…ней полной занимаются. Я вот честней поступаю, я – пьяница». Ну, пили, пили, вижу -  уже готов: не замечает, что я его снимаю. А у него на пепельнице была эта вот лупа. Я попросил в глаз вставить и моментально снял на телефон. И мы сразу выпили еще по одной. А потом я сделал его портрет на гостиничном бланке…
 - На плакате твоей выставки – чучело. Это что-то значит?
 - Да, я сделал чучело, пытающееся взлететь. Оно, конечно, не взлетит никогда. Это попытка прыгнуть выше себя. По-церковному говоря, сотворить новый мир. Вроде, все известно, вот и живи по этим законам. А художник, наверное, с этим не согласится никогда.. Это чучело – вполне конкретная тема, Ольга, жена, меня фотографировала, я надел на себя какое-то тряпье на огороде в Кириллове…Видишь, тут дорога, тут кусты. И вороны, символ печали. Но, когда лежишь в больнице - радуешься, что хоть кто-то каркает, хоть у кого-то есть свобода.

Беседовал Сергей Михайлов