Холера ясная. Как Валерий Тодоровский поднял со дна нашей памяти исчезнувший континент

57-семилетний режиссёр, ставший популярным благодаря своим ярким жанровым работам, эксплуатирующим «ностальгическую» советскую тему, вдруг снял неожиданно глубокий и сильный фильм, кардинально отличающийся от «Стиляг» и «Оттепели».

В первую очередь степенью искренности высказывания и психологической глубиной.

Тодоровский никогда не скрывал, что давно, почти двадцать лет назад, загорелся идеей снять фильм по своим воспоминаниям о детстве, проведённом в летней Одессе. И вот этот замысел реализовался, несмотря на все организационно-политические сложности, из-за которых «Одессу» пришлось снимать в разных других местах — от Мосфильма до Таганрога и Сочи.

Но внимание автора к деталям одесского быта 1970-х вполне способно убедить непосвящённого зрителя. Впрочем, куда больше его должны убедить персонажи картины с их характерами и отношениями. Достаточно сказать о пожилой еврейской супружеской паре — хозяев одесской квартиры, где в одно прекрасное лето собираются их дети с мужьями и детьми — в блестящем исполнении Леонида Ярмольника и Ирины Розановой. Такой органики и степени перевоплощения в нашем кино не было давно.

Сюжет фильма прост и даже банален — несколько дней, которые большая, собравшаяся на лето семья проводит в одесском родительском доме, не имея возможности никуда уехать — в городе объявлен карантин из-за эпидемии холеры.

Эта сюжетная рамка становится тем ограничителем, который заставляет героев смотреть только на друг на друга и общаться друг с другом, почти не отвлекаясь. Но благодаря правильному ритму, создающему удивительно лёгкое дыхание картины, следить за отношениями персонажей — занятие чрезвычайно увлекательное.

Тодоровский в фильме, словно песок сквозь пальцы, просеивает свои солнечные одесские воспоминания детства, а вместе с ними и воспоминания своих ровесников-зрителей, проверяя на значимость и подлинность то, что казалось важным и значимым 50 лет назад.

И мы понимаем, например, что «топовая» для 70-х годов прошлого века в СССР тема еврейской эмиграции, в которую хочет убежать из страны (а, скорее, от себя самой) неприкаянная средняя дочь главных героев, из сегодняшнего дня смотрится искусственной и не важной. И это несоответствие «хайпа» его реальному содержанию обыгрывается в фильме во вполне ироничном ключе.

А вот проблема соотношения свободы и ответственности, неизбежно с ней связанной, — это серьёзно, это повод для почти шекспировских страстей, которые охватывают персонажей. И мы видим Ярмольника — старого еврея, стоящего на пороге жизни, прожитой по сценарию, написанному другими, с собственными, задвинутыми «на потом», то есть, в итоге, в никуда — желаниями, который, вдруг осознав это, подобно королю Лиру, бежит вон из дома.

Где неблагодарные дочери уже делят наследство ещё живых родителей.

Или «солнечный удар» внезапной запретной любви к юной девушке, вполне по-бунински или по-набоковски настигающий благополучного журналиста-международника, тоже внутренне несвободного, живущего по чужим правилам.

В фильме есть невидимая и незримая холера — болезнь, «закрывшая» город, но и символ всепроникающего неблагополучия, той лихорадки чувств, которую может подхватить любая семья и которая проверяет отношения в ней на прочность.

Пожалуй, только в такой герметичной, благодаря холере, атмосфере и могло родиться то сильное, хоть и не вполне здоровое чувство журналиста Бориса к юной дочери рыбака Ирине. И их побег на карантинный лайнер, который становится местом моментального счастья, но и безвоздушным пространством, где прошлое уже кончилось, а будущее ещё не началось, есть только какой-то в буквальном смысле пир во время чумы. А ещё необходимость сделать выбор между семьёй, даже родом, и личным счастьем...

Это фильм о предчувствии некой трагедии, которую можно прочитать как трагедию распада большой семьи, а можно — как трагедию распада целой страны, «континента», как говорит сам режиссёр, под названием СССР. И он, и я, и многочисленное поколение наших ровесников, которым во время, показанное в картине, было от 7 до 15 лет, всё это так или иначе пережили. Наверное, потому нам, никогда не жившим в Одессе, очень многое, показанное в фильме, кажется таким щемяще знакомым.

И «оптика» фильма — она показывает всё происходящее глазами маленького мальчика Валерика — это наш общий взгляд в общее прошлое, в которое мы то и дело возвращаемся, ловя его в запахах, снах и в случайных знакомых звуках.

Но тот же детский взгляд ещё и лишает «Одессу» казалось бы неизбежной итоговой безысходности. В детском восприятии просто не может быть отчаяния. Это особенно ярко проявляется в одной из первых сцен, где в первый и последний раз в холерной Одессе возникает эпизод похорон и естественный для каждого ребёнка в определённый момент вопрос о смерти. И мудрая бабушка отвечает Валерику единственно возможным образом: нет, Валерик, ты сейчас не умрёшь, сначала умрём мы с дедушкой, потом — дяди с тётями, потом папа с мамой... Это долгое перечисление — лучшее лекарство от плохих мыслей, и ещё — хорошая метафора человеческой жизни — конечной, но вечно продолжающейся.

Сергей Михайлов
СамолётЪ