Дзынь. Новый рассказ Александры Антушевич

На озябшую землю робко опускался первый снег и тут же таял. Дыры в асфальте были похожи на глаза, полные слез. В них отражалось белое, пористое небо.

В квартиры начали звонить. Среди тишины — звук. А когда шли открывать — никого. Пустая и гулкая лестничная клетка, стук удаляющихся шагов, иногда, застывший в воздухе смешок. И так не раз и не два, а тысячи раз в тысячах домов.

Сначала люди боялись говорить друг другу, что с ними приключился такой морок. Защищаясь, они думали, это хулиганы. Потом и вовсе перестали открывать двери. Но в них звонили, в них стучали. И вот однажды фрезеровщик Гена за кружкой темного в темной пивной осторожно сказал дружку:

— Знаешь, ко мне хулиганы какие-то повадились. Звонят в дверь и убегают.

Над головой дружка мельтешил футбол. Вокруг гомонили здоровые мужики — все свои, все работяги с тяжелыми руками и мясистыми затылками.

— Ты их видел? — сварщик Никита напрягся, глотнул из своей кружки. Он был высоким и жилистым, словно его мягкое тело вытянули, как лапшу, и оставили сушиться на солнце, вот он так и застыл — длинный и смуглый.

— Нет, не успел, — Гена понизил голос. — А что?

— Да так, — Никита дернул плечом. — Просто ко мне в дверь тоже звонили, а потом убегали. Я уж начал думать, что схожу с ума. Но вдвоем же мы не могли свихнуться. Значит, это банда какая-то звякает.

— Поймать и навалять.

— Да ладно. Ты сам-то будто такого не делал никогда в школе.

— Я? — возмутился Гена шутливо, — Никогда!

По первому ледку стучали каблуки. Женщина в синем пальто шла уверенно, изредка поскальзывалась, но не падала. Она легко размахивала руками — правой -левой — правой — левой, как метроном.

Успела проскочить на зеленый. Справа мелькнули окна пивной, где оттягивались после смены ребята с литейно-механического. Она завернула во двор, вилявший криулями. На площадке, среди высоченных тополей, словно нахохлившиеся птицы, притихли матери. Толкаясь, с горки съезжали распаренные дети.

Ноздри резал холодный, жесткий воздух. Воздух горчил.

Впереди показался розовый домик с большими, чистыми окнами. Она прибавила шаг. Перемахнула через узкую односоторнку по затертому пешеходнику. Взлетела на высокое крыльцо...

Никита и Гена вместе учились в колледже. Вместе пришли на завод. Оба были местные — череповецкие. Один высокий и светлый, с острыми, хищными чертами — Никита, второй заурядный, мелкий и щуплый: курносый нос, уши оттопыренные — Гена.

Но на работе они проходили по одному разряду — Болек и Лелик. Донимали начальство бесконечными жалобами и нытьем: то не доплатили, то щи в столовке жрать нельзя, то бригадиром не того поставили. Было в них что-то общее — смешинка. И шутки были одни на двоих — дурацкие.

Никита стеснялся женщин. Говорил, что никогда не женится. Все силы свои тратил на обустройство дома в деревне, куда хотел удалиться в старости (до которой еще ооой сколько) и где хотел жить, как бирюк, выезжая только на охоту и рыбалку.

Гена, с его средним профессиональным, умудрился приклеить к себе учительницу математики из тридцатой школы — быструю и ловкую Анастасию Николаевну. Эта молодая женщина — не слишком красивая, но умная, стала для него идолом. Она все пыталась «сделать из него человека». Читала вслух Достоевского и Набокова, отправляла учиться в институт.

— А то без корочек не пробиться!

Она покупала ему рубашки в мелкую полоску, замшевые туфли. Отучила его носить жиганку и трикотажный спортивный костюм.

Гена слушал ее и улыбался, как довольный пес. Он дарил ей розы, он рисовал ей под окнами: «Доброе утро, солнышко!». Он пел ей страдательные песни под расстроенную гитару. Он любил ее атласные щеки, ее строгие серые глаза, которые как гранит, ее бледные слабые руки. Он любил ее, как любят все возвышенное — с придыханием.

В школу пришла разнарядка — вычислить и приструнить хулиганье. В мэрии решили, что именно у них рассадник. Пронюхали журналисты. С самого утра у крыльца терлись камеры.

Анастасия Николаевна ласточкой впорхнула в бело-голубой класс. Навстречу поднялись бедовые головы — седьмой «Б». Шелковые волосы, модные, растянутые вещи, пальцы в чернилах. У каждого уже свои, отдельные мысли, свой взгляд на все на свете.

На учительнице было шерстяное платье в синюю клетку. Ей нравилось мять в руках складки на юбке, нравилась ткань.

— Можете садиться, — она разделила стопку тетрадей на две, — Оля, Катя, раздайте.

Две одинаковые девочки — щуплые и невзрачные, с жидкими косичками — медленно двинулись по проходам. За партами мечтательно зависли одноклассники. Мальчиков было больше, чем девочек. Класс был физико-математический. Ее класс.

— Ребята, прежде всего, я хочу предупредить вас. В администрации уже все знают, в полиции знают. Тот, кто этим занимается, должен признаться. Тогда все будет намного проще. И наказание, наверное, смягчат. Если оно вообще будет. Все еще неточно. Могут и простить!

Дети не реагировали. Они, словно застыли. «Что у них на уме?», — раздраженно думала Анастасия Николаевна. Она хотела научиться читать мысли.

Девочки вернулись на свои места — в разных концах класса.

— Вы подумайте, — она немного хрипела. — Нехорошо ведь. Люди тревожатся.

Вверх взлетела красная ладонь.

— Оля?

— Анастасия Николаевна, вы думаете, это люди делают?

— А кто?

— Не знаю, — шепнула Оля. — Но мне страшно. Я вчера весь день одна была. Так к нам раз пять звонили. Это конец света, да?

— Что ты говоришь такое? — учительница тихонько щупала подол своего платья под столом. — Вот, видите, ребята, какую хулиганы разводят паранойю. Не надо поддаваться. Все у нас хорошо. Все хорошо.

Гена возвращался после смены. Он жил отдельно в однокомнатной квартире на пятом этаже. Лифта в доме не было. Ноги казались чугунными чушками. Он еле поднимал их, карабкаясь по лестнице. Площадки тонули в болезненном, мутном электричестве. Гена смотрел на двери, на тени в углах, чтобы удостовериться, не скрывается ли там звякалка, чтобы поймать тварь с поличным. Но было пусто.

В квартире пахло семечками. Утром, когда жарил яичницу, нечаянно пролил масло на пол. Вытер кое-как. Поэтому на линолеуме возле плиты было скользко.

Он аккуратно обошел это место. Со стуком открыл рассохшуюся форточку. В комнату влетел заморозок — промозглый ноябрьский ветер.

Гена стащил колючий свитер и бросил его на стул.

Обои в кухне были еще девяностых годов, бумажные с бледными разводами, уже порядком драные и отстающие от стен. По полу ползала сонная муха, она тыкалась в плинтус, пытаясь найти место, где уснуть.

В матовом плафоне над столом, покоились сотни ее сородичей, похожие на изюм.

Гена взял со стола недоеденную, уже сухую корку хлеба и начал ее жевать.

На его голом предплечье синела армейская татуха: парашют, самолет и надпись «Никто кроме нас».

Настроение было сносное. Завтра, в отсыпной, они вместе с Анастасией Николаевной собирались на праздничную ярмарку. Власти обещали салют.

Вдруг в прихожей звякнуло. Гена сглотнул: «Опять начинается».

Он медленно опустился на пол и медленно подполз к окну. Выглянул — никого. Только слепой фонарь подсвечивал пустоту.

Гена двинулся в прихожую. Свет он включать не стал. В выпуклый глазок просматривалась дверь напротив — богатая, с импортным замком, обшитая тиком. В квартире жил заместитель мэра по вопросам ЖКХ.

Спину холодило. Парень отвернулся от глазка. «Что за дела?» — думал он, впитывая морок. — «Нельзя так».

Потом на всякий случай вновь посмотрел в дырку, зажмурив один глаз, как снайпер. Никого. И тут неожиданно, да так, что сердце ухнуло и застучало в горле, раздался протяжный звяк — «дзыыыынь». На руках Гены, рабочих, сильных руках волосы поднялись, как кошачья шерсть. Он потянулся к телефону.

— Маленькие паразиты, — шипела учительница математики. — Никто не сознается.

— А вы детектор попробуйте, — вставил Никита. Он сидел с подвязанной щекой — лез зуб мудрости.

— Ты шутишь что ли? — не поняла Анастасия Николаевна.

Гена дымил у окна:

— Я так с ума сойду...

— Да что ты в самом деле! Это просто какая-то хитрая технология!

— Да, наверняка они научились контролировать систему, — предположил Никита. — Через комп, — он закрывал рот рукой, которой придерживал больную челюсть, поэтому голос его звучал глухо.

— Да как эту систему с компа можно контролировать? Ты чего?! И почему тогда этих хакеров долбанутых еще не поймали? — вскинулся Гена.

— Потому что в полиции долдоны работают, — учительница хлопнула себя по коленям.

Парни с интересом посмотрели на нее.

— Ладно, — она махнула рукой. — Давайте я картошки пожарю что ли?

На исторической улице пахло шашлыком. Белый дым поднимался от мангалов, от сковородок, на которых жарили блины, от самоваров, от красных, развязных ртов. Над площадью с бронзовым городским головой в центре парило. Продрогший музыкант играл Шуберта на старинном рояле. Люди обходили его стороной.

Разгоряченные скоморохи из ДК «Химиков», «Строителей» и «Металлургов» танцевали и пели псевдонародное для химиков, строителей и металлургов.

Кокошники в стразах, красный атлас, ловкая присядка с выпадами. В криуле дядьки с бородами пугали ребятню фокусами с тесанным бревном.

Серебристые шары на тоненьких веревочках рвались в небо — низкое, печальное, увлекая за собой малышню.

Люди кучей мотались из стороны в сторону. Мокрый холод заползал под одежду. Люди ежились, дули себе на руки и под воротники.

Флажки хлопали под тугими порывами дымного ветра.

Мужики медленно наливались водкой.

Анастасия Николаевна измазала свое синее пальто кетчупом и теперь старательно затирала пятно салфеткой.

— Не надо так, девушка, — поучала ее какая-то суетливая толстуха. — Вещь испортите.

Учительнице хотелось грязно выругаться, но она сдерживалась, помня, что она педагог, и лишь улыбалась сконфуженно.

— Как же ты так, солнышко, — почему-то извинялся Гена, хоть он был и не виноват. В честь праздника он надел новую куртку — горчичную, военного образца.

Анастасия Николаевна представляла, как бьет его по щеке — хлестко и немного театрально.

— Вот и испортили, — подвела итог незнакомка.

— Ничего не поделаешь, — снова улыбнулась учительница.

— Так уж все сделали, — хмыкнула толстуха. — Я ж говорила — лимоном надо.

«Где б я его взяла сейчас?» — ворчала про себя Анастасия Николаевна.

— Вам в дверь сегодня не звонили случайно? — она сузила свои круглые глаза, которые как гранит.

Женщина поджала губы и отвернулась.

Трамвай трясло. Народу было немного, все сидели и покачивали головами в ритм хода. От поручня к поручню летала кондукторша — желтая, изможденная женщина с пропитым лицом. В полете она готовила сдачу и отрывала билетики.

Учительница положила голову на генино плечо.

«Он мой рыцарь», — повторяла про себя сквозь дрему. — «И будет драться за меня до последней капли крови», — она обняла его руку.

Гена весь подхватился и слега улыбнулся — только уголками губ.

— Пс, пссс, — позвали откуда-то.

Молодые люди открыли глаза. Напротив сидела горбатая старушка, похожая на жабу. Из-под коричневого платка выбивались сальные патлы и липли к мокрому лбу. Она смотрела внимательно, часто моргала, словно у нее был тик.

— Все хорошо у вас? — спросила.

— Да, — сипнул Гена.

— Неуверенно больно говоришь, — старушка погрозила распухшим пальцем.

— Почему? Уверенно, — Анастасия Николаевна села прямо. На ее груди темнело жирное пятно.

— Хи-хи, — попутчица захихикала в кулачок.

— А? — изумились ребята.

— Дзынь, — брызнула бабка.

Девушка и парень выпучили глаза.

— Дзынь!

— Что с вами?

— Дзынь! Дзынь!

— Женщина? Вам плохо?!

— Дзынь, дзынь, дзынь! Кто думаете я? Дзыыынь!

Трамвай катился под гору, к темной, полноводной реке. На набережной начинался салют. Снаряды лопались на высоте, выпуская красные, желтые, синие сверкающие брызги. Эти брызги хотели быть звездами — закрепиться на небе, прилипнуть к нему, но бессильно опадали, как конфетти.