Карантин

Под чугунной дверцей топки, державшейся на ржавой проволоке, лежали древесные ошметки. На верхней вьюшке клубилась седая паутина. В окошки постукивал дождь. За стеной шуршала мышь. По комнате, маленькой и уютной, похожей на норку, летала муха, дни которой были сочтены.

Дом не держал тепло, поэтому воздух был влажным, воздух был отсыревшим и стылым. Она чувствовала это носом, потому что только нос и высунула из-под ватного одеяла, под которым было так хорошо.

Вставать не хотелось. Она представляла, как ей будет противно снаружи, как придется бежать в туалет на грязный гнилой двор, полный опасной домашней нечисти, как потом надо умываться холодной водой, резать на завтрак жирную корейку. Ей не хотелось вставать, но в туалет очень хотелось. Начинал болеть живот. Она потрогала его рукой: тугой и горячий, и непривычно большой. Но можно полежать еще минут пять.

Муха с ненормальным жужжанием билась о стекло.

Родители сказали, что вернутся к вечеру. Они повезли бабушку в больницу. А еще им надо было купить продукты. В деревенском доме они жили уже два дня, пытаясь отдохнуть от города.

Она не знала точного времени, и это ее раздражало. Казалось, что уже больше полудня.

Девочка свесила ноги вниз и медленно поднялась, чувствуя, как ее сжимает холод, открыла рот и поморщилась.

На полосатом ковре, которым бабушка прикрыла большую рваную дыру в обоях, висела старая стенгазета про детство дедушки Ленина, а сверху — красный вымпел.

Синий грузовик с китайскими иероглифами на дверце кабины вгрызался в морочный туман, как червяк в антоновское яблоко, пытаясь найти выход из пространства. Он мчался по пустой и мокрой дороге. Вокруг — чахлые кусты и низкое небо. На лобовом стекле болталась красная елочка. А под ней рядком миниатюрные Николай Чудотворец, Христос и Дева Мария смотрели из окошек, словно соседи. Пассажирское кресло было разодрано: из-под грязно-серой засаленной ткани торчал поролон. Жидкая грязь ртутью переливалась на ковриках. Сквозь открытое окно шел свистящий шум. Временами слева открывалась свинцовая полоска водохранилища, но только секунд на пять, потом снова ширмой вставал корявый подлесок и бурая трава перед ним, у самого шоссе. Бесконечно друг друга сменяли почтовые столбы и бесконечно тянулись напряженные провода. Накрапывал дождик. Работали дворники — снова и снова, и снова.

Тонкогубый шофер то и дело проводил пятерней по лицу — сверху вниз и обратно. На тыльной стороне ладони синела странная татуировка — школьной прописью: «Павлик».

Овальное окошко за его спиной наполовину было заклеено портретом голой женщины. И оттуда из-за этой крали доносилось тихое хрюканье. Пятнистые поросята трепетали пятачками. С самого утра они неважно себя чувствовали. Рядом с ними покачивался металлический стеллаж, сплошь заставленный клетками, а в этих клетках бурчали рыжие куры. Поросята следили за этим покачиванием, и шум дороги, и тихое птичье бормотание сливалось для них в монотонный ропот. Закрывались глаза. Но спалось тревожно, сладко-липко, слабели ноги. Временами поросята кашляли.

Шофер снова провел ладонью по лицу, задев свой грушевидный нос, и чихнул. Радио бормотало с помехами: «Завтра в западных районах Вологодской области ожидается облачная с прояснениями погода, небольшой дождь...»

Дворники снова смахнули капли со стекла. Впереди удивленно чернела огромная покрышка, которую подняли на шест. Она была похожа на приманку из сушки — такие ставят на мелководье для мальков. К стволу березы приколочена картонка с красной, расплывающейся надписью: «Шиномонтаж», и ниже в государственной синеве белыми буквами: «д.Саниково».

Нога в резиновом сапожище надавила на педаль. Над приборной панелью мелко задрожала елочка. В сыром мареве мигали оранжевые огни. Шофер спрыгнул вниз и по инерции дважды присел, гимнастически вытягивая руки. Потом закурил, прикрывая сигарету «Павликом», и двинулся к грузу. Под его каблуками скрипнул песок, от носка отскочил мелкий камешек и улетел в кювет. Через проезжую часть тектоническим разломом пролегала опасная выбоина. Она истерически кривилась, ощерив острые края. Шофер выругался про себя и со всего маху заехал по раненому колесу. Он щелчком отправил бычок в самый центр дорожной трещины. И снова выругался, чуть шевеля губами. А затем подтянул свои штаны и открыл двери. В голубом сумраке начали щуриться свиньи.

— Ети мать!

— Эй, мужик, помощь нужна? — к шоферу с ленивой оттяжечкой трусил круглый человек в синем комбезе и серой стройотрядовской фуфайке.

Он бежал от железной будки, над которой возвышалась удивленная покрышка-приманка. Там же можно было разглядеть российский триколор, продрогший от осенней промозглости. Рядом с будкой стояло уродливое сооружение из газобетона, похожее на ангар. Его зев украшала самодельная вывеска: розовощекий пупс с хищной ухмылкой намыливает бампер «БМВ» и подпись: «Чистюля».

— Вы тут специально что ли яму устроили?

— Мужик, ты чо! — развел руками круглый. — Это само!

— Надо переобуть, — шофер снова пнул одрябшее колесо.

— Сделаем.

— Пожрать есть у вас где?

— Кафешки нету, но могу сварганить бутер. В деревку лавка сегодня приехала.

— Ясно. Зря харчевню не делаете.

Розовощекий в фуфайке промолчал.

С холма по сельской дороге бежал глиняный ручей. Он подпрыгивал на круглых камнях. Его движение заканчивалось мутной лужей, которая расползалась у ангара «Чистюля». Из этого водоема лакала клокастая сука с длинным волчьим хвостом.

Наверху стояли опрятные домики. Там начинались живописные кручи со спусками и подъемами, лощинами и ручьями, оврагами, садами и синими чащобами. Внизу у шоссе жались друг к другу гнилые хибары, франкенштейны, собранные из разных запчастей: старого кирпича и разномастных досок, и бревен. Крыши таких домов напоминали лоскутные коврики, окна были маленькими, трубы высокими. Дворы завалены хламом: металлоломом и сломанной техникой. У одного крыльца стояла ржавая ванна, у другого остов трактора, похожий на ископаемого мамонта.

— И еще вот что, у вас кто-нибудь скотину держит?

— Да у нас тут и нет никого! Несколько старух живут, а так все дачники.

— А старухи не держат?

— Ну, разве только баба Света. А что?

— Да я поросят везу из Ярика на продажу. Думаю, может, у вас тут заинтересуется кто.

— А ты у ей спроси. Вон видишь дом с ванной? — махнул рукой круглый. -Там она живет.

В маленьком телевизоре творилось волшебство. На выпуклом экране белокурая принцесса стала рыцарем, юноша получил магический дар, отведав воды из чудесного источника, а будущий король вытащил меч из камня. Потом начались новости. За окном все не переставал монотонный дождь. Капли фигурно скатывались по оконным стеклам, некоторые из которых были с трещинами, аккуратно заклеенными синим пластырем. В саду дрожали желтые листья. Мокрые, они тяжело падали на прелую землю. Из земли выползали очумелые черви, зачарованные музыкой дождя. В разломах старой садовой дорожки плескались маленькие озера. А в озерах отражалось грязное небо, черные ветки и желтые листья.

Девочка неуверенно резала корейку на деревянной доске. Получился корявый кусок: слишком толстый с одной стороны и тонкий с другой. Это чудовище она положила на такой же кривой кусок черного хлеба. Перед ней стояла сковорода с холодной картошкой.

Она отпила чай, оставив на кружке жирный след. По комнате кружила все та же жужжащая муха.

По телевизору уже рассказывали, как правильно лечить геморрой. Лысый мужчина с синими губами диктовал рецепт примочки. Их соседка по городской квартире любила эту передачу. Она каждый совет записывала в специальный блокнот. А бабушка не верила, говорила, что народный доктор — шарлатан.

Внезапно что-то застучало в потолок. Доски сверху под обоями мягко заходили, точно там кто-то был.

Девочка замерла, прислушиваясь. Она до смерти боялась бабушкиных рассказов о нечисти. Бабушка любила вспоминать, как однажды в детстве видела домового в пионерском галстуке. Он сидел на сундуке на повети и болтал ногами в такт песенке:

«Когда был Ленин маленький с кудрявой головой»

Девочка надеялась — это не домовой, она думала, что по чердаку ходили кошки.

Павлик стучал в дверь, обитую клеенкой в цветочек. Окна были пустыми, и дом казался нежилым. Он заглянул на веранду — тишина. На скамье в тазу белела горка резаных грибов. Под скамьей робели шерстяные чуни. А на столе, покрытом такой же клеенкой, как и дверь, снарядами лежали кабачки и тыквы с крючковатыми хвостами. Через секунду в темной глубине дома звякнуло металлическое ведро. Скрипнула тяжелая дверь, и в сени с высокого порога тяжело шагнула колченогая старуха. Переваливаясь из стороны в сторону, как медведь, она не подошла, а выкатилась на крыльцо. Ее круглое морщинистое лицо, обрезанное сверху белой косынкой, было чересчур подвижным. Казалось, что эта богатая мимика отражает каждую мысль, и настроение старухи меняется слишком быстро. В ее выражении, в разрезе глаз и скулах было что-то северное. Точно она вышла из чума.

— Здрастье!

— Здрасьте, — старуха неуклюже спускалась с крыльца.

— Я слышал, вы скотину держите?

— Ну, держу, а что? — прищурилась бабка.

— Я везу свиней на продажу из Ярославской области. Вас не интересует? Цена ниже рыночной.

— Это какая такая цена?

— Тридцать рублей за килограмм.

— А чего так дешево?

— Так последних продаю. Трех осталось отдать и домой можно. Запарился я уже с ними. Берите. Белорусские черно-пестрые. Массу хорошую дадут — гарантирую. У меня в Пошехонье их с руками отхватывали.

— Чего не всех отхватили-то?

— Так много их.

— Ладно, показывай своих поросят!

Чтобы выйти из дома, нужно было преодолеть три двери. Первая — размером с карлика вела на мост, отделявший жилую часть избы от двора и веранды. Вторая — тяжелая и большая — напоминала ворота замка. Она изолировала коридор, словно переборка в отсеке подводной лодки — эту дверь было невозможно сломать. В позапрошлом веке ее сколотил из корабельного леса прапрадед, который четыре сезона отходил бурлаком, чтобы накопить на собственный дом. Третья дверь была самой слабой — из рассохшихся досок: днем ее обычно держали открытой нараспашку, а ночью запирали на чугунную кочергу.

Девочка забралась на печку, где сильно пахло сушеными яблоками. Она лежала на старом одеяле, обняв свои колени, и смотрела на комнату с высоты. Ей казалось, что дом живой и дышит. Снизу бок приятно грела теплая печка. Рядом лежал недочитанный Майн Рид. По потолку, оклеенному желтоватыми обоями, ползала сонная муха. Девочка могла бы так пролежать вечность, но ей нужно было пойти в огород и срезать кабачки — она обещала маме. Только так не хотелось на сырую улицу, так не хотелось идти через мост, где сквозь мутное окошко сверху смотрела страшная поветь. Девочка вздохнула. Сегодня утром она видела, как упала бабушка. Повесила ковер на стену, шутя, сверху прилепила вымпел, потом слезла с тахты, покачнулась и упала, ударившись головой об угол печки. Мама до сих пор не звонила. Было так тоскливо.

Евдокия Петровна каждое утро ходила скандинавским шагом в кручи. С лыжными палками она забиралась за пять километров от дома. Особенно она любила гулять в плохую погоду — тогда ей было не жарко, а после ходьбы в дождь совсем не жало сердце. Ей нравилось осматривать плавные изгибы долин и пологие холмы, иногда она даже спускалась к монастырскому ручью и пила из него такую холодную воду, что сводило зубы. Но сегодня Евдокия Петровна увидела что-то странное. Когда она возвращалась с прогулки и остановилась у большого валуна, чтобы перевести дух, в дали, на опушке непролазного леса увидела свою одноклассницу Свету Зосину. Та копала землю. Евдокия Петровна подошла поближе. Света хоронила поросят.

— Чего случилось-то, Света?

— Ай, — махнула рукой соседка. — Вчера купила по дешевке. А сегодня они уже и померли.

— Больные что ли были?

— Да, не знаю я, в чем дело. Я думала, сонные они с дороги. А теперь и мои чего-то захворали. Такая напасть, честное слово, я ж их уже полгода кормлю. Если помрут, так это такой урон! Чего сыну сказать не знаю!

— А он у тебя, когда из рейса?

— В понедельник.

— Ой, Света, поросячья зараза — это тебе не шутки. Они же мрут, как мухи. Надо тебе позвонить в район, сама знаешь.

— Нет, я еще подожду. Может, обойдется еще.

На следующий день в хлеву у бабы Светы померли еще три свиньи. Все они были крупной белой породы, но перед кончиной покрылись фиолетовыми пятнами. Старуха испугалась. Свиньи были уже большими и тяжелыми, поэтому она закопала их в огороде под красной рябиной.

Девочка в папиной зимней куртке таскала кабачки из огорода на крыльцо. Носила по одному — кабачки были слишком тяжелыми. Когда она бралась за них на грядке, казалось, это слизни — на ощупь они были холодными и скользкими. Пальцы были черными от жирной грязи и пахли гнилой ботвой. С яблоневых веток на голову падали дробные капли. В зеленой траве по всему участку высились земляные холмики — работа кротов и землероек. Залежи яблок так соблазнительно пахли осенней пряностью. На соседнем участке убирали капусту. Тетя Галя помахала девочке рукой через забор, та поздоровалась в ответ.

— Оля, а где бабушка?

— Родители ее в больницу повезли.

— Господи! А что случилось?

— Не известно пока, она упала.

— Ой! А ты одна?

— Да. Но они вечером обещали вернуться.

— Бедняга. Заходи к нам хоть. Я тебя обедом накормлю.

— Спасибо. У меня все есть.

В это время справа раздался грузный шум. Это за забором по дороге промчалась большая белая машина. На ее боку был нарисована змея, оплетающая ступку и надпись: «Центр гигиены и эпидемиологии». А следом — полицейская буханка.

— Чего это они? — удивилась тетя Галя, прижимая к животу кочан, размером с голову трехлетнего ребенка.

В центральной усадьбе на горе, лицом к Рыбинскому морю, стоял большой свиноводческий комплекс. В просторных свинарниках жирели две тысячи пятачков. Их жизнь напоминала реабилитацию после космического полета. За свиньями ухаживали люди, которые каждый день проходили три дезинфицирующих барьера. Всю еду и питье поросят проверяли и тщательно рассчитывали полезные вещества в каждой порции. К родам готовились триста свиноматок. Они расслабленно лежали на подстилках и печально похрюкивали. По внутреннему дворику прохаживались мясистые хряки. Они напряженно рыли землю.

В кабинете директора с самого утра было нервно. Над его креслом тревожно улыбался еще молодой президент Путин — фотография немного выцвела от времени. На лакированном столе моделью Нью-Йорка стояли стопки бумаг. У широкого окна курил директор Сомов. Его пальцы с выпуклыми костяшками слегка подрагивали. Он то и дело встряхивал запястьем с браслеткой часов. И все смотрел на свинцовую поверхность моря и на пепельную полоску заповедника на той стороне. По воде быстро бежала моторка, она обгоняла тушу неподвижной баржи, которая судя по обреченной тишине, встала на мель. «Не дай бог», — думал директор Сомов.

Звякнул советский телефон с пожелтевшими кнопками, похожими на зубы. Директор дернул трубку.

— Слушаю, Сомов.

— Здравствуй еще раз, Виталий Евгеньевич, — приветствовал баритон. — К сожалению, все подтвердилось. Это африканская чума.

— Сука, — не сдержался Сомов. — Бл...дь, бл...дь!

— Я тебя понимаю. Сам знаешь, что сейчас будет. Эпидемия по всему Северо-Западу. Даже президент уже выступил. Вы в пятикилометровой зоне от очага.

— Бл...дь! У меня две тысячи голов! У меня люди!

— Будем вырабатывать антикризисный план.

— Бл...дь! Чего делать-то?!

В деревне Саниково весь вечер пахло жареным беконом. На опушке леса у большого валуна люди в химзащите жгли трупы свиней. Вокруг этого места был выстроен блокпост, как во время войны, еще один такой же поставили при въезде в деревню с шоссе. Там из мешков с песком сложили низкую стену, устроили дезинфицирующую полосу: на землю насыпали опилки, смешанные с хлорной известью. Раствором этой извести санитары в масках обрабатывали колеса машин, в которых сидели напуганные саниковцы и дачники. По деревне от дома к дому расползалось уныние. Люди ходили грустные и неодобрительно косились на избу Светы Зосиной, к которой сегодня заходил и участковый, и врачи, и даже глава районной администрации. Соседей опрашивала полиция. По деревням прошел слух, что всех свиней в окрестности Саниково отнимут, убьют и сожгут. И что хозяевам за них заплатит государство, исходя из расчета по мутной формуле, смысл которой никто не понял.

— Жалко мне их! — плакала баба Тоня из Мексы. — Чего же хрюшек своих кормлю? Я их не собиралась колоть! Чего делать-то? А Проню свою я в этот год вообще резать не хотела — она же матка! Господи!

— Ох, — соглашалась с ней соседка.

— Для людей-то вроде не опасная эта чума, говорят, — заметил, сплюнув семечку, Иван Петрович. Он подошел к бабам почесать языком. Еще утром, прослышав про чуму, он сам зарезал всех своих свиней, чтобы не досталось государству. — А чего там не слышно, выходит Зосина из дому?

— А чего ей не выходить? Чего ей, вешаться теперь что ли?!

— Пускай ходит! — вставила соседка. — Хоть в зенки ее посмотреть. Дура старая! Все из-за жадности!

— У бабушки инсульт, — сказала мама. — Она сейчас в реанимации. Врачи сказали, что кровоизлияние небольшое. Это почти микро-инсульт. Мы сегодня в деревню приехать не сможем. Придется тебе одной ночевать. Ты хорошенько запрись и долго не сиди. Поесть найдешь чего?

— Да.

— Греть на всякий случай ничего не грей, ты лучше себе бутербродов наделай. Там корейка есть еще?

— Да.

— Ну, перетопчешься. Главное, не бойся. Телевизор посмотри и собирайся. Завтра папа за тобой приедет. Закроете дом. В этом году уже ездить не будем — не до этого.

Девочка Оля повесила трубку. Хотелось плакать, но слезы, почему-то не шли. В комнате с каждой секундой становилось все темней. На печку из окна падал рваный оранжевый след — это на западе открылась в небе солнечная дыра. Муха временами взбрыкивала с ожесточенным жужжанием и снова затихала. Тепло из дома вытекало по капле. На свой свитер Оля надела бабушкину кофту, которая пахла гвоздикой и лавандой. От тишины начинало звенеть в ушах. Вдруг в окошко справа кто-то постучал. Девочка подпрыгнула. Она выглянула — никого. Только дождевые капли тяжело падали с крыши на камни под окнами. Через двор крадучись прошла пятнистая кошка. А на ветке над садовой качелью висело последнее антоновское яблоко. Оно было таким большим, таким ароматно-мокрым и сочным с виду. Оля мысленно приказывала ему: «упади, упади». Но оно все никак не падало.

Уазик буксовал в грязи и проваливался в овраги. А потом из последних сил выбирался наверх, как дикое животное, за которым шла погоня. В салоне все летало. Лопоухий оператор подпрыгивал, придерживая кофр с камерой и штатив. И камера, и штатив подпрыгивали вместе с ним. Журналистка — худощавая блондинка в псевдошанелевом пальто — держалась за ручку под потолком.

— Не испугались? — улыбнулся ей егерь.

— Нет.

Под ее ногами, обутыми в кожаные сапоги на каблуках, лежал топор и почему-то не двигался, хотя в такой тряске мог.

Машину царапали спутанные ветки кустов. Звонко переговаривались ручьи, бегущие по этой губкообразной земле, топкой, мшистой, в водохранилище. Где-то недалеко стонала кукушка. Егерь ожесточенно рвал сцепление. Он выворачивал огромный руль, который и повернуть, казалось, было невозможно. Сильно тряхнуло, все подпрыгнули, ударившись макушками о крышу. Механический зверь дернулся в последний раз, выбираясь из канавы с отвесными краями, а потом, едва почувствовав под колесами плоскость, побежал легко и мягко. Через несколько метров он встал у кочки, похожей на помпон. Хлестко хлопнули дверцы.

— Это и есть оно самое? — спросила журналистка, указывая микрофоном на грубую хижину без крыши у самой кромки темного и густого леса, в который трудно было даже войти — настолько спутанными были ветки, напоминающие большой колтун в волосах неряхи.

— Да, ловушка.

— И как она работает?

— Вот, видите эту желтую дорожку? Это корм. Мы приманиваем кабана, он заходит внутрь и начинает есть из кормушки. В это время срабатывает вот этот рычаг, — егерь показал страшного вида палку, заряженную на тупой и, возможно, смертельный удар. — И дверь захлопывается. Она тяжелая, килограммов сто. Поэтому вы аккуратно тут пролезайте, мало ли что.

— Очень интересно, — ответила журналистка, пролезая под опасно нависшей створкой из бревен.

В это время оператор в сваливающихся штанах облизывал каждый сантиметр самодельной ловушки, напоминающей кровавый алтарь древних славян или дом бабы Яги. Он поднял камеру вверх и покрутился, выхватывая панораму капкана глазами кабана.

— Вася, давай запишем человека.

— Давай.

— Расскажите, пожалуйста, зачем вы отлавливаете кабанов?

— В рамках региональной программы по борьбе с африканской чумой свиней нашему управлению поручено отловить десять кабанов в лесах череповецкого района. Речь идет о пятикилометровой зоне вокруг деревни Саниково. Всего установлено две живоловушки. Проверяем их по утрам. Если зверь попадется, вызываем ветеринара. Он животное усыпляет, потом берет анализы. А труп мы уничтожаем.

— Что за анализы?

— На африканскую чуму.

— Но животное убиваете в любом случае, даже если оно здорово?

— Да. Все для того, чтобы не допустить распространения инфекции. Дикие кабаны могут занести чуму в другие области.

На улице совсем стемнело. Девочка с фонариком качалась на садовой качели и ела последнее антоновское яблоко, которое сорвала минуту назад. Голубоватый свет маленького фонаря, словно сказочный светлячок, блуждал в потемках — то он здесь, то там, то снова здесь. Размеренный танец хрупкого света направляла тонкая ладонь с серебряным колечком на указательном пальце. Это кольцо бабушка подарила Оле на день рождения. С обратной стороны была гравировка: «маленькой волшебнице».

«Неужели сегодня последний вечер? Неужели закончилось лето, и я не увижу деревни до будущего года? Как жалко», — думала девочка. — «И не факт, что я приеду сюда весной. Возможно, я больше никогда не буду жить здесь летом с бабушкой. А, если бабушка умрет?» — две теплые слезы, ударили, как дождевые капли, и улитками поползли по круглым щекам.

Она оставила электричество на крыльце, и теперь оно тепло мерцало, как елочная игрушка. За забором, на углу улицы, работал оранжевый фонарь. Он освещал палисадник, и в этом резком свете тени ожесточились, вытянулись, и яблони и рябины стали похожи на чудовищ. Оля представляла, как они подхватывают ее на руки и поднимают к небу.

Можно было прогуляться в огород, но она боялась — слишком темно, к тому же там был черный двор и опасная поветь. Вдруг кто-нибудь выскочит?

Вокруг было тихо, настолько тихо, что ветер приносил на холм отзвуки волн. По морю шел пассажирский теплоход, яркий и сверкающий. «Наверно, на палубе сейчас жутко холодно», — подумала Оля и задрожала. Нужно было возвращаться. Главное, быстро проскочить мост, не поворачивая голову к окошку на повети. Скорей, скорей чугунную кочергу через ручку, скинуть калоши и деру, пулей в дом, не оглядываясь на глупости. Тут никого нет, кроме нее, все прочее — выдумки.

У обугленного остова старого купеческого терема с провалившейся крышей, с мертвыми глазницами и ртом в обрамлении трухлявой языческой резьбы остановился новенький, глянцевитый фургон «Автолавка». В витрине выставили свежий хлеб и мягкие булки, сырки и полуфабрикатные котлеты с пельменями, яблоки и апельсины, и конфеты «Коровка» в коричневых фантиках.

— Колбаса закончила-а-ась, — гнусавила моложавая продавщица с форменной наколкой в обесцвеченных, жестких волосах, напоминающих собачью шерсть.

Медленно — одна за другой — от лавки отползали древние старухи, темные, суровые, похожие на древесных человечков. Они как будто водили хоровод, как будто наводили порчу.

— Не понимаю я, — говорила продавщица водителю. — Куда они столько песка сахарного берут? И ведь на себе все прут! Вот куда?! Варенья, поди, отварились уже!

— Это детская травма у них, — веско сказал водитель и почесал за ухом.

Журналистка в псевдошанелевом пальто, скатавшемся на рукавах, вязла в жидкой глине, как муха в варенье, пытаясь достать саниковцев. За ней тенью таскался оператор — след в след, след в след.

— Простите, вы свиней случайно не держали? — обратилась она к бесформенной бабке, тяжко взваливающей себе на плечи вязанку дров. Бабка наглухо замотала голову шерстяным платком и плохо слышала.

— Ась?

— Свиней не держали?

— А чего мне их держать? Я сама, как свинья!

— А вы, вы не держали свиней, случайно? — журналистка догнала двух матрон неопределенного возраста, одетых по-городскому. Они двигались в сторону автобусной остановки и едва не ускользнули от камеры.

— Я? Да, — растерялась одна.

— Их забрали у вас?

— Нет, что вы, мы успели заколоть!

— Вы закололи свиней во время карантина?

— Да. А чего?! У нас и так уже срок подходил, а так без мяса бы остались, да и без денег, наверное.

— И где сейчас мясо?

— Мы его едим.

Вниз по дороге, скрипя огромными сапогами, подпрыгивал человек, похожий на медный самовар. На нем была синяя спецовка, какую носят газовики или электрики, и кепка, как у Ленина.

— Убирайтесь отсюда! Еще раз вас увижу — в суд подам! — крикнул он прессе.

— Вы кто такой? — удивилась журналистка.

— Убирайтесь вон, твари!

Санитар качал раствор хлорной извести и разбрызгивал его на колеса старенького «Рено» с триколором на боку. Рядом грустил полицейский в фуражке, обернутой полиэтиленовым пакетом.

— Вы так быстро проехали! Мы даже среагировать не успели, — говорил веселый санитар. — На гору не поднимались, туда, где мы свиней жгли?

— Нет. А, может, вы нам место покажете? Можно туда? — спросила журналистка.

— Ни в коем случае! У нас же карантин!

— Вон, суки! — со двора, метко обозначенного ржавой ванной, выскочил самоварный человек. — Будешь снимать, в рожу дам!

— Тише, тише, — зашипел на него полицейский.

Оператор стыдливо опустил камеру.

— Дам в рожу!

— Вы кто такой? — настаивала журналистка.

— Убирайтесь отсюда, поганые!

— Вы что не адекватный? Вы пьяны?

— Рот свой закрой! — самовар дышал девушке в лицо луково-перегарным духом и посверкивал дикими, поросячьими глазами.

— Ну, все-все, Сергей, иди домой! — увещевал полицейский.

— Это сын бабки, которая свиней больных купила, — вполголоса пояснил санитар. — Нервничает. Уже неделю их полощут.

В обеих комнатах и кухне горел свет, мягкий, желтый свет, насыщающий воздух млечной дымкой, как на старых фотокарточках. В розовой пиалке фруктовым жиром плакали финики — слипшийся сладкий комок. В рыжем зыбком кругляше отражался абажур — тоже круг, только с бахромой. Девочка пила чай и почесывала голову.

Дом двигался вместе с землей. С каждым годом он все сильнее заваливался на правый бок — трещали и двигались стены, и от этого кривая рана на обоях с большими фиалками становилась все шире.

«В следующем году все будет уже не так», — думала Оля. — «Правый угол косяка приподнимется вверх, а эта доска уйдет вниз, она даже сейчас шатается, когда на нее нажимаешь».

Печка совсем остыла. Ноги девочки были, как две ледышки. Но в уютную норку из одеял и подушек она не спешила. Оля сидела на стуле и смотрела новости. Телевизор показывал с помехами: сквозь мелкую рябь и выцветшие краски, словно передача шла с Плутона.

«В самой деревне Саниково Черевецкого района продолжает действовать карантин. При въезде стоит санитарный контроль. Колеса машин, которые направляются из деревни, специалисты обеззараживают раствором хлорной извести. Все началось с того, что жительница деревни купила поросят у приезжего торговца, а документы на животных не спросила. На следующий день начался падеж. Останки животных ветеринары сожгли, уничтожили хлев. А потом изъяли и всех свиней в округе», — ведущая со светлым каре неприятно дергала головой, делая ударение на каждом третьем слове. — «Для людей этот вирус не опасен. Но для животноводства — губителен».

За стенкой вкрадчиво скреблась мышка. Оля старалась не глядеть в ту сторону. Вдруг ей показалось, что кто-то шмыгнул у печки. Она повернулась. Но никого не было. Спину от страха кололо иголками. Девочка пыталась сосредоточиться на телепередаче, как будто это был портал в обычную жизнь, где невозможно сверхъестественное, как будто это была самая ординарная реальность, твердость и прочность бытия. И ей уже начало казаться, что в атмосфере все стихло и непонятное потустороннее электричество рассосалось. Но тут в тяжелую карликовую дверь кухни постучали. Три отчетливых удара: тук-тук-тук. Девочка вытаращилась и замерла. Ей казалось, что сердце подпрыгнуло и забилось в горле, и горло вот-вот разорвет.

Она не знала, что делать. Больше всего Оля боялась выглянуть в темное окно и увидеть там человеческое лицо. Мало ли кто шатается по деревне ночью. Может, в гости к ней пришли пьяные или наркоманы — беспредельщики. «Куда деваться?» — думала она. — «Может, показалось?»

Но тут в дверь постучали снова. Девочка с силой закусила указательный палец и, как очумевшая кошка, прыгнула на диванную спинку. Она вся сжалась. В панике шарила глазами по комнате и споткнулась о телефон. Мокрыми пальцами Оля набрала городской номер: она несколько раз ошиблась в последних цифрах, поэтому звонила долго, и чем дольше, тем страшнее становилось.

— Мама?! Тут ко мне кто-то ломится!

— Как это ломится? — удивилась мама.

— Не знаю! Стучат! Стучат в кухонную дверь! Они уже на крыльце! Они в доме!

— Брось ты! Тебе просто кажется!

— Мама! Я боюсь! Приезжайте!

— Не выдумывай. Это кошки бегают, вот и все. Трусиха, только накручиваешь себя. Ложись спать.

— Ты что не понимаешь?

— Тогда выйди и проверь!

— Как это?

— Там нету никого. Выйди на двор и убедись сама.

— Но как ты можешь быть уверена! Тебя здесь нет!

— Трусиха!

Девочка с силой швырнула трубку. Она посмотрела на себя в старое, мутное зеркало и заплакала. И тут внезапно телефонный аппарат вспыхнул фиолетовым сиянием.

Всю ночь в Мексе лаяли охрипшие собаки. Тете Гале не спалось. За кухонным столом она разгадывала кроссворды из пухлого сборника. В окно светил острый полумесяц. Он быстро бежал по морозному небу, заливая округу своим серебряным светом. В большой комнате на диване кашляла внучка тети Гали — маленькая Кристина. Впервые в жизни она тяжело простудилась. На самом краю темного огорода, в окружении выпуклых силуэтов — фруктовых деревьев и кустов сиял китайский фонарик с двухскатной крышей.

«Не спит, поганка», — думала тетя Галя, то и дело неодобрительно косясь на соседский дом. — «Все матери расскажу».

Где-то в вышине ухнула сова. Из-за месяца вынырнул сверкающий метеор и растаял в космической черноте. Море разгоняло вокруг волны холода. Оконные стекла начали покрываться матовыми узорами. Вдруг из кирпичной трубы на соседской крыше выстрелило фиолетовым светом. Собаки залаяли еще отчаянней. Но тетя Галя этого не заметила. Она побежала к задыхающейся внучке — ставить горчичники.

Дом перевезли с той стороны — из деревни Пустово — семьдесят восемь лет назад. Тогда на берегах Шексны зэки рыли огромные котлованы — будущее ложе рукотворного моря. Они рыли, а вокруг переселенцы разбирали свои вековые, дедовские дома, как детские конструкторы. Ржали кони, груженные черными бревнами, пудовыми сундуками с девичьим приданным и домашней утварью. Повсюду летали старые фотографии и ненужные никому керенки. Тогда этот дом был похож на Ноев Ковчег, где можно было спастись от самого страшного холода. Чтобы жить, совсем не обязательно было выходить на улицу.

Оля в состоянии аффекта нашарила выключатель и с силой ударила по нему. На мосту было тихо. Она медленно прошла мимо банок с солеными огурцами, мимо электрической косы и двуручной пилы, что висели на стене, стараясь не смотреть на окно повети. Девочка сжимала в руке нож для масла и временами содрогалась от холода. Она отодвинула вертушок, и черная дверь с отверстием для кошки распахнулась сама собой.

После того как дом собрали на новом месте, подальше от потопа, от него осталась ровно половина. Бабушка рассказывала, что ее мама не узнала дом и расплакалась, когда его увидела.

По деревянным ступенькам Оля спустилась на земляной пол. Повсюду были ненужные, сломанные вещи. На венском стуле с дырявой сидушкой стоял пластиковый таз — тоже с дырой, а в нем заржавевший сепаратор. Вокруг грушевидной лампочки кружили мошки. За тощими жердями валялись остатки березовой поленницы — мелкие, трухлявые щепки. К воротам, вросшим в землю, тощим ребром прислонилось прохудившееся решето. Под лестницей валялась бесколесая машинка и сдувшийся резиновый мячик в полоску. Оля чуть не упала, споткнувшись о гнилую половицу, и схватилась за жердь покосившегося загона, где когда-то давно жила корова. Рядом, в загонах поменьше жили поросята и овцы. Зимой от них шел пар, на дворе пахло молоком и соломой, и терпким звериным духом. Сейчас за жердью в сырой глубине стояло старое кресло без задней ножки.

— Это ты? — тихонько прошептал кто-то.

— А? — вздрогнула Оля и посмотрела на лестницу.

Прячась в тени, с верхней ступеньки на нее смотрели два больших, желтых глаза.

— Валя, это ты?

— Нет, я — Оля. Валя, это моя бабушка.

— Оленька, — пропел кто-то. — А где Валя?

— Она в больнице.

— Это нехорошо.

Шажок за шажком — из темноты высунулись грязные пятки, потом полосатые штаны — Оля носила их в пять лет — потом белая рубаха с длинным острым воротником — такие были модными в семидесятые, красный пионерский галстук с опаленными концами и, наконец, круглое чумазое лицо мальчишки с копной белых волос.

— Мы больше с ней не встретимся?

— Не знаю, — сказала Оля и всхлипнула.

— Полно тебе, девка, не плач, — утешающее сказал высокий, грудной женский голос. Из-за старого кресла высунулся зеленый нос, размером со школьную указку, а затем целиком показалась женщина, похожая на заплесневелую кадушку. Одета она была в старую бабушкину безрукавку и длинную коричневую юбку, какой Оля никогда не видела — с красными заплатами. — Все образуется.

— Чего образуется? — топнул ногой мальчик. — Погибает дом!

— Да брось ты, — махнула рукой женщина.

— Тебе-то ладно, ты на болото уйдешь, когда все тут развалится. А мне куда деваться? — сверкал кошачьими глазами паренек.

— Вы кто такие? — крикнула Оля.

— Не кричи, дуреха! — шикнул на нее мальчик. — Я домовой Федька, а это кикимора.

— Как это кикимора? — икнула девочка. — Я же боюсь кикимор. Мне бабушка рассказывала, — девочка выронила ножик и растеряно села на ступеньку.

— А чего меня бояться? — рассмеялась кикимора, и ее смех был похож на петушиный крик. — Я не людоедка какая-нибудь.

— Мы охраняем этот дом, — домовой улыбнулся большими, как у лошади, желтыми зубами. — Это наш дом.

— Мы в нем родились, — пояснила кикимора.

— Мы дружим с твоей бабушкой.

— Она нам гостинцы приносит. Например, бутерброды с корейкой.

— Очень вкусно, — облизнулась кикимора. — А еще я ем мух.

— А я люблю пряники, — задумчиво пропел домовой и его глаза увлажнились.

— Что вы тут делаете? — спросила Оля. — Как не замерзаете?

— За домом следим. Раньше еще за животными смотрели, — довольно улыбнулся домовой. Маленькими пальцами с обкусанными ногтями он теребил концы пионерского галстука. — Сейчас, конечно, уже не так весело. Ты родителям передай, что дом надо поднимать, а иначе капут!

— Капут, — подтвердила кикимора. — Но пока мы еще не сильно мерзнем. У нас одежка есть теплая. И потом, когда одни, мы печку топим.

За окном шуршала серая дорога. Позади остался живописный участок с прудом и утками. Оператор играл в какую-то шумную игру на телефоне и громко рассказывал водителю об охоте.

— У меня брательник лицензию получил! На будущей неделе берет отгул и едет на лося!

— Это хорошее дело, — согласился водитель, крепко, словно в испуге, сжимавший руль волосатыми пальцами.

— Я с ним хочу, — буркнул оператор.

— Смотрите, снег! — воскликнула журналистка.

На лобовое стекло сыпалась белая крупа.

— Это град, скорее, — заметил водитель.

Как-то сразу стало светлей. Девушка устроилась удобней на сиденье и сняла перчатки.

— Где это я так хряснулась? — удивилась она, разглядывая свое запястье, на котором темнело фиолетовое пятно.

ЭПИЛОГ

Над деревней низко гудели самолеты. Все попрятались в дома и задернули светомаскировку. На дворе маленькая девочка обнимала клокастую овцу. Рядом с ней выделывал фортели мальчишка в пионерском галстуке: он-то исчезал, то снова появлялся, стоял на голове и ходил колесом.

— Какой ты, Федька, смешной! — смеялась девочка.

— А ты, Валя, очень добрая!

(все совпадения времени, событий, названий населенных пунктов, имен, фамилий считать случайностью)

Александра Антушевич
«РМ»