Тело принципа

Исполняется 90 лет со дня смерти Владимира Ленина. Согласно цифрам, большинство россиян выступают за то, чтобы перенести наконец мумию вождя из Мавзолея на кладбище. Однако в то же время среди них немало и тех, кому дорого тело дедушки, и даже тех, кому дорого его дело. Писатель Алексей Цветков определил четыре группы людей, которые не хотят расставаться с вождем мирового пролетариата.

Иногда мне кажется, что его хотят похоронить все. «Перезахоронить». И даже соцопросы это подтверждают (70% против 30%). Этого хотят сентиментальная православная общественность и либеральная интеллигенция постарше, которая устала стоять в очереди в Мавзолей еще в юности. И их дети — хипстеры помоложе, которым «как-то странно сидеть в кафе в двух шагах от здания, где лежит труп, ну или, чуть мягче говоря, мумия вождя».

Сидеть в кафе, например, в Музее имени Пушкина, где тоже есть мумия, и даже не одна, никого не смущает. С формальной точки зрения Мавзолей — это музей, а Ленин — экспонат. И формально вождь, конечно, захоронен, то есть лежит ниже уровня грунта, как и в любом кладбищенском склепе.

Значит, дело все же не в отвращении к трупу или боязни мумий, а в том, что присутствие вождя — слишком сильный знак, травматически напоминающий всем о семи десятилетиях красного эксперимента и упованиях миллионов на новый мир, принципиально отличный от нынешнего. «Перезахоронить» означает стереть наконец этот знак, избавиться от стигмы, забыть о трагическом отклонении истории и признать, что мы полностью вернулись к цивилизованной «нормальности».

Тем интереснее, кто, собственно, против. Из кого сегодня состоит меньшинство? Для кого этот знак продолжает жить? Я знаю четыре группы таких людей.

Во-первых, красные патриоты. Прежде всего это трогательные советские старики, но не только. Электорат Зюганова и аудитория Проханова гораздо шире. Ленин для них творец небывалой доселе, беспримерно эгалитарной сверхдержавы, в которой равенство было важнее свободы, никто не мог принадлежать себе, и все были слиты в одной коллективной миссии. Такая логика исключает аргумент «Ленин и родственники не хотели Мавзолея». Вождь тоже никогда себе не принадлежал.

Ленин как автор собственного проекта модернизации, в котором роль элит должна была снижаться, а доступ для всех ко всему, созданному всеми, расти.

Его большевизм отличался от классической социал-демократии, как умножение политических воль отличается от простого сложения голосов.

В такой оптике Ленин — это прежде всего предтеча Сталина и антитеза историческим героям белых патриотов, ну, например, Александру III с его «русским викторианством», теремочной архитектурой и ославяниванием всего и вся.

Во-вторых, стабилофилы. Люди с консервативным восприятием. Чаще обращают внимание на сами вещи, чем на связи между ними. Вполне могут симпатизировать Путину при условии, если он сведет любые реформы к минимуму. Из недавнего негативного опыта (травма 90-х) они усвоили главный для себя урок — крутые перемены бывают только к худшему. Когда к их реальности что-то добавляют, они пусть нехотя, но еще готовы согласиться, но, когда убирают привычное, их охватывает тревога.

Исчезновение Ленина ассоциируется у них с повышением пенсионного возраста и отключением электричества.

Им больно, когда в Киеве националисты казнят молотками гранитный памятник Ильичу. Им трудно представить, что для украинских националистов Ленин — это символ «москальской оккупации», а не просто связь с нашим общим прошлым.

Сохранение символического ландшафта есть воспроизводство психологического комфорта. При взгляде на советский плакат с Лениным они чувствуют ту теплую и уютную предсказуемость бытия, которой им так не хватает в мире рыночной стихийности и конкуренции всех со всеми. В мире, помешанном на перманентном обновлении.

В-третьих, это радикалы. Нацболы, представители самых разных бунтарских субкультур и просто люди, склонные к анархистскому восприятию любой социальной системы. Их Ленин — трикстер, который умел ловить ветер истории в свой красный парус. Нарушитель и разрушитель. Скорее мститель, чем строитель. Успешный агент светлого хаоса в мире темного порядка, мечтавший о человечестве, в котором не будет места для аполитичных мещан.

Его изображают с ирокезом панка или со скрещенными по-пиратски костями и лозунгом «Eat the Rich!».

Он показал пресловутому верблюду игольное ушко. Более того, он посмотрел на этого самого, груженного золотом, верблюда сквозь это самое ушко, как смотрят в прицел оптической винтовки. «Живчик и гуляка» — пишут о нем контркультурные журналы. «Один наш дедушка Ленин...» — пел о нем Егор Летов. Товарищ Непредсказуемость и мистер Радикализм. Не зря же Мартов и Каутский столько раз журили его за опасный авантюризм.

Радикалы часто используют туристический аргумент — Ленин под стеклом делает нас особенными, такого ведь нигде нет, ну кроме Пекина и Ханоя. Это «фишка», экзотика для иностранцев. Исчезновение вождя с площади сделает наш мир скучнее и пошлее.

Эмпирически такой аргумент слабо подтверждается — туристы в Мавзолей ходят в основном китайские, да и открыт он всего пару-тройку часов не во всякий день.

В-четвертых, марксистские интеллектуалы и левацкая богема нового поколения. Для них политика — это то, о чем пишут модные философы Жижек и Бадью (оба — давние поклонники Ленина), а не то, о чем рассказывают в вечерних новостях. Коммунизм для них — это посткапиталистическое царство всеобщего интеллекта и бесплатных технологий, а антикоммунизм как раз пережиток советского прошлого. В России их все больше. Это можно воспринимать как признак постепенной европеизации. На Западе они есть везде, где открыт хороший университет или центр современного искусства.

Ленин в их версии — это редчайший и ценнейший случай философа у власти.

Причем не в смысле «власть сделала нашего правителя настоящим философом», а наоборот — правильно избранная Лениным философия превратилась в его руках в конкретную политическую практику и сделала его правителем вопреки воле всех прежних элит.

В отличие от красных патриотов, для леваков важнее не государство, а общество: ленинская мобилизация масс, новые социальные лифты. Большевизм как изобретение новой формы солидарности, основанной не на общем страхе или ненависти к общему врагу, но на общем, заранее спланированном труде.

Ленин в этом уравнении — это революционный тезис, реакционным отрицанием которого стал Сталин.

Эти новые левые ориентированы на ролевую модель западного антиглобалиста и подчеркивают международный характер произошедшего в 1917 году. Возникла советская система, позволившая левым во всем мире изменить положение наемных работников через революционный шантаж тамошних корпоративных элит и добиться прогрессивных налогов, экономики участия и высоких социальных стандартов.

Им, конечно, должно быть все равно, где и как он похоронен. Но саму идею таких похорон они воспринимают как дальнейшее наступление правых, монархических и реакционных ценностей. Как поздний реванш белых в гражданской войне.

Этим летом в Александровском саду уничтожили первый советский монумент. Когда-то на монархической стеле по распоряжению Ленина высекли имена самых знаменитых социалистов мира. А теперь социалистов счистили и обратно вернули туда герб Романовых. В знак протеста новые левые в течение двух месяцев, пока шла «реконструкция», еженедельно собирались у обелиска и читали публичные лекции об «упраздненных» мыслителях. Конечно, переделка стелы воспринималась как репетиция «перезахоронения вождя».

Ленин до сих пор слишком сильно означает. Если то, что он означает, имеет отношение к смыслу прогресса и логике истории, то все мы ежедневно и посильно участвуем сейчас в одном капиталистическом преступлении против самих себя. А если правы как раз большинство россиян с их товарным фетишизмом обыденной жизни и фантомной православно-имперской ностальгией, тогда на Красной площади до сих пор лежит преступник и безумец.

Для меня ответ на этот вопрос — легкий способ почувствовать себя в меньшинстве.

«РМ»
22.01.2014
Фото: ИТАР-ТАСС