Кшиштоф Занусси. Монолог

Дороги

— Мой дед по линии отца, итальянец, всю жизнь строил железные дороги. Дед по линии мамы, поляк, родился в Сибири. И никто, даже он сам, не знал где. Он был сыном сосланных и пешком пришел в Европу — из Сибири в Санкт-Петербург. Шел три года. Это могла бы быть хорошая история для кино, но боюсь, что у меня уже нет времени, чтобы это снять. Причем, фильм был бы без диалога, потому что дед был очень молчаливым человеком.

И у меня была всегда такая мечта — прорваться в мир.

Мои родители мне рассказывали в детстве о своих поездках до войны. Я наизусть знал эти истории. Я просил родителей, чтобы они меня учили языку, и они научили. Так что я могу работать в разных странах и уже много лет пробую это делать — работал как режиссер во многих странах Европы, снимал в Америке и в Азии.

Голод

— После оттепели 1956 года я начал ездить на Запад. Без денег. Мы учились жить без денег. Для молодого человека, для студента — это очень хорошая школа. Естественно, мы голодали. С тех времен остались воспоминания контраста нищеты и относительного богатства. Я недавно, знаете ли, встретил в России Софию Лорен. Она на два года старше меня, не скрывает этого. А выглядит, как моя дочь, или даже внучка. Ей семьдесят пять, а выглядит она на сорок. Мы с ней вспоминали вместе немного нашу юность. Она прожила войну, я прожил войну. Она в Неаполе, я в Варшаве. Я голодал. Она сказала: «Я голодала практически до двадцати лет. Я никогда не могла поесть достаточно. А когда я первый раз смогла себе купить тарелку спагетти, мне уже не разрешали есть. Говорили, потолстеешь».

Она ела маленькие кусочки рыбы в женевском ресторане и вздыхала о своем несбыточном желании съесть нормальную тарелку макарон, быть толстой итальянской бабой...

Разница между нами в том, что София из очень бедной семьи. Для нее было очень трудно прорваться в богатый мир. А мои родители до войны были довольно богатыми. Мои итальянские родственники, у которых фабрика по производству холодильников и стиральных машин, предлагали мне остаться у них в Италии. Спрашивали: «Зачем ты возвращаешься в Польшу? Там жить невозможно, там холодно, там коммунизм». Я не остался. Не из чистого патриотизма, а ради моей профессии, которую обожал. Но все эти контрасты, социальные, культурные, они мне очень интересны.

Помню, я ставил пьесу во МХАТе с Катей Васильевой, великолепной актрисой. Это было трудное для России время. Кофе был так дорог, что не все актеры в театре могли его себе позволить. Катя шутила: «Как мне играть богатую даму? Я езжу в метро, я стою в очередях! Какая я могу быть дама, в таких условиях?!». У меня возникла идея — я привез ей длинные искусственные ногти. В первый же вечер Катя не смогла приготовить себе ужин. Она была голодная, но почувствовала себя дамой.

«Как жить?»

— Я все время учусь на огромной разнице в менталитетах людей разных стран, на разнице подхода к жизни. Это проявляется даже на уровне языка. Сейчас мы все под огромным давлением английского, который я довольно хорошо знаю, но не ношу в сердце — он не самый мой любимый, — мы не представляем себе, в какой степени он нас ограничивает. Сколько существует разных вещей, о которых можно сказать на многих других языках, но не по-английски.

Я всегда проверяю молодых переводчиков вопросом: «как вы переведете этот вечный вопрос русской литературы — «Как жить?». Для него нет перевода на английский. Это невозможно. Просто нет такого понятия, нет такого чувства. Поэтому нет и слова.

Помню, играл у меня в спектакле Миша Ефремов, тогда еще худенький. Еще жив был его отец, директор МХАТа. Как показывает русский актер, что он стесняется, и что ему неудобно? Миша опускал глаза, смотрел всегда в пол. Как то же самое играет английский актер? Ровно наоборот — он смотрит в потолок. Я не могу сказать, что лучше, что хуже — они просто выражают другую чувствительность, другой опыт.

И у меня дома постоянно такая проблема. Ко мне приезжает огромное число гостей — у меня большой дом в Варшаве. Могу позволить себе приглашать студентов со всего мира. Как же часто, хорошо воспитанные молодые люди с Украины, из России, Казахстана выходят из комнаты, когда мне кто-то звонит, и я беру трубку. Они не понимают, что для меня, на моем языке это оскорбительно, — значит, они считают, что я какой-то мафиози, у меня есть нечистый бизнес. Ведь чистого бизнеса никто не стесняется, все должно быть прозрачно. Мы так были воспитаны, хотя во время коммунизма надо было быть осторожным. Поэтому это не все было так чисто. Но я показываю это, как разницу, что они хотели вести себя тактично и вели себя так, на своем языке, а на моем языке это значит другое.

«Пока слов нет, люди ничего не понимают»

— Я учился в киношколе, чувствовал, что без этого не прорвусь в манивший меня закрытый мир кино. Меня выгоняли, принимали обратно. Почему выгоняли, почему опять приняли — другая история, она не так интересна. Но я, в конце концов, сделал свою дипломную работу. И сделал совсем свободно, такую картину, как хотел. Ее действие происходит в монастыре. Почему? Причина банальна. У нас не было синхронного звука. Знаете, на польский практически озвучивать невозможно, потому что слышно потом, что это озвучено. Знаете, у нас в польском мелодия особенно монотонна, просто как будто мышь бегает или крыса. Поэтому у нас и дубляж невозможен — люди смеются. Когда дублировано, это звучит, как разговор пьяных, потому что в других языках интонации гораздо сильнее. Я делал дипломный фильм, когда только начинался синхронный звук, и думал, куда перенести действие, чтобы люди практически не разговаривали. Монастырь показался подходящим местом.

Но возникла другая проблема. Кто-то в школе сказал (это был 1968 год), что сюжет в монастыре — это не очень хорошо, это клерикализм, это не понравится власти. Тогда мой ректор, опытный человек, сказал: сделай две копии — одну пошлем в Москву на конкурс комсомола, тогда не будет подозрения, что мы против коммунистической системы. А вторую копию мы послали в Германию.

За неделю я получил два приза — в Германии от католиков и евангеликов, за духовные ценности, а в Москве — от атеистов. Атеисты поняли так, что если в конце монах умирает, то это смерть религии — все правильно показывают.

И, знаете, это был для меня первый урок, что в политике надо быть осторожным: пока слов нет, люди ничего не понимают.

Вера и Разум

— В моей картине «Жизнь, как смертельная болезнь...» герой молодой человек, чувствует, что он должен быть монахом, а учится в медицинском институте, хочет быть врачом. И колеблется с выбором. Конфликт сам по себе довольно своеобразный. Я вам говорю о нем, чтобы показать пространство своего личного интереса, довольно чуждого для восточного Православия.

На Западе, наверное, с двенадцатого века, существует другое отношение к разуму. Мы как будто, может, слишком доверяем разуму. А православный человек, может быть, слишком ему не доверяет.

Нам кажется на Западе, что если наука ведет к правде, а Бог — это правда, то наука не может отходить от Бога. А у православных, если почитать «Братьев Карамазовых» или «Бесов», совсем другое мышление, у них круг разума и круг веры почти не пересекаются.

Для меня очень интересно, как для человека, который раньше немножко занимался наукой, что происходит в нашем мозгу, как выглядят наши чувства, наши решения, наша воля? Где свобода человека? А вообще это механизм или человек? Все это загадочно и никто не знает ответа, но меня это волнует, мне это очень интересно.

Один из самых загадочных феноменов человечества — мистика, контакт с Богом. Но есть люди, которые как будто имели такой контакт напрямую. Можно ли им верить или это сумасшедшие? Это болезнь, или это благо, божий дар? Я думаю, что правда — и то, и другое. Для этого я и снял эту картину. И этими проблемами я делюсь с вами. В традиции Востока встреча мозга с сердцем происходит другим образом, а это — мой опыт. Я имел счастье дружить с Тарковским, мы об этом долгие вечера говорили и спорили. И, конечно, я понимаю, что это есть богатство Европы, что мы имеем разные подходы, что можно и так, и так. Но в современном мире, мне кажется, стоит знать мышление другого человека, не только свое.

...С Достоевским у меня огромные проблемы. Я считаю его абсолютным гением, я огромный его поклонник, но он мне чужой, как и большинству западных людей. Это другое мышление. Он меня удивляет, впечатляет, но я в большинстве случаев не могу идентифицироваться с его персонажами. А вот Тургенев — это огромная тонкость мыслей, чувств, то, чего мне не хватает в сегодняшней культуре. У Тургенева есть деликатные люди и деликатные чувства. Это меня радует.

Что вдохновляет творчество?

— Конечно, я ищу выхода, потому что жизнь — это ловушка, это опасная ловушка и очень легко проиграть жизнь. И мне интересно, когда я вижу того, кто жизнь не проиграл, того, о ком я могу сказать — он нашел для себя правильный, хороший ход. Никто не выиграл жизни до конца, но есть люди, у которых жизнь оставляет впечатление, что она была в определенной степени совершенной. Мне это интересней, чем разрушение, потому что разрушенных жизней я вижу огромное число...

Записала Саша Антушевич
«РМ»
19.07.11.

«Изгородь» Александра Сокурова