Кадуйский потоп.
Субботнее чтение. Хорошее отношение к нечеловеческому: чем экологическое сознание отличается от антропоморфизации «зверья»
«Птицы и сталь»
В первом случае — это спонсированная и продвигаемая «Северсталью» книга «Птицы и сталь» заместителя директора по науке Дарвинского заповедника, кандидата биологических наук Мирослава Бабушкина. Итог его трёхлетнего исследования орнитофауны на территории Череповецкого металлургического комбината, превращённый в яркий поп-альбом, наглядно демонстрирующий: ничего страшного для живой природы в чёрной металлургии нет.
Наоборот, после того, как самое страшное с природой в эпицентре металлургического производства произойдёт, и её, природу, на какое-то время оставят в покое, она сама начнёт заживлять нанесённые человеком раны. И вдруг выяснится, что заброшенные углы промплощадки, где за годы запустения на шлакоотвалах успел вырасти новый лес, а на золошламонакопителях — отстояться грязная техническая вода, оказались едва ли не самым безопасным местом во всей Вологодской области для тех же редких птиц. Выглядит парадоксально, но них здесь до них на самом деле не добраться ни человеку-охотнику, ни хищникам.
Обнаружив несколько лет назад это по-настоящему природное чудо у себя буквально под носом, менеджеры «Северстали» быстро сориентировались и, подключив за смешные деньги учёных из соседнего заповедника, быстро сочинили красивую историю о том, что металлургический комбинат одного из до сих пор самых «грязных» городов России, может быть, если не полноценным заповедником, то во всяком случае «зоонакопителем» для редких видов зверья.
«Нечаянная жизнь»
Вторая книга — вышедшая в издательстве Common Place «Экологическая поэтика Андрея Платонова» Алекса Трастрама Томаса, это уже не корпоративная агитка, а серьёзное исследование, посвящённое экоцентрическому мироощущению прославленного русского писателя. И речь здесь идёт не об оправдании неизбежной жестокости крупного промпроизводства показным милосердием «социальной ответственности». А об особом способе экологического сознания, которое разрушает границу между человеческим и нечеловеческим просто потому, что всякая жизнь — часть неразделимого континуума, где всё обладает сходными свойствами и опытом.
«Какое-то небольшое животное кротко заскулило в своем укрытии, его никто там не трогал, но оно дрожало от испуга собственного существования, не смея предаться радости своего сердца перед прелестью мира, боясь воспользоваться редким и кратким случаем нечаянной жизни, потому что его могут обнаружить и съесть. Но ведь и скулить тому животному тоже не надо: его заметят и пожрут безмолвные хищники».
В этом пассаже, отмечает Томас, хорошо видно умение Платонова описывать нечеловеческий мир, не прибегая к человеческой контекстуализации. Рассказчик (а через него и читатель) наблюдает животное из перспективы, которую нельзя приписать человеку, потому что у человека (Ивана, героя рассказа «Среди животных и растений») нет реальной возможности увидеть его. Животное живет своей «нечаянной жизнью» независимо от человеческой оценки. Это маленькое животное воплощает типичный парадокс Платонова: ему нельзя скулить, но оно не может не скулить.
«Оно должно скулить, чтобы дать выход „испугу собственного существования“, и в то же время не должно, чтобы не подвергать себя риску быть съеденным. Но оно все-таки заскулило, что для читателя логически имплицирует его последующую гибель. Таким образом, парадокс жизни этого животного заключается в недопустимости звуковой реализации того, что может проявляться только в звуке. В этом можно видеть аллегорический смысл, распространяющийся не только на персонажей рассказа, но и на внетекстуальный уровень, но эта многозначность не уменьшает значимости того, что испытывает животное».
Апеллируя к человеческому опыту читателя, полагает исследователь творчества Платонова, автор заставляет его почувствовать, каково быть таким «небольшим животным», и эта проницаемость опыта составляет основу экологического мироощущения. Как бы в подтверждение этой идеи стону животного вторит проходящий поезд, гудок которого описывается в человеческих выражениях: «...жалобный голос бегущего измученного человека».
Ещё один пример недопустимости звуковой реализации автор книги находит в рассказе Платонова о корове («Корова», 1938–1939). Её невыносимые страдания из-за потери теленка, которого продали на забой, усугубляются тем, что она животное и не может дать выход своим чувствам, как это бывает у людей:
«...свое горе она не умела в себе утешить ни словом, ни сознанием, ни другом, ни развлечением, как это может делать человек».
В подтексте этой фразы Томасу слышится намёк на боль самого Платонова, лишённого возможности излить свое горе по поводу ареста сына, но здесь также присутствует и глубокое сопереживание нечеловеческому Другому. Как всегда у Платонова, подтекст составляет неотъемлемую часть художественного целого, сообщая повествованию объемность и смысловую многозначность и выводя его за узкие пределы человеческого существования. Это продолжается в следующем абзаце: «Она глядела во тьму большими напитыми глазами и не могла ими заплакать, чтобы обессилить себя и свое горе». О преодолении разграничения «человеческое/нечеловеческое» говорит в своем анализе «Джана» Нариман Скаков, замечая, что текст Платонова «разрушает четкую границу между человеческой сферой и сферой животного мира, делая её более подвижной, чем в любом другом современном ему советском тексте»...
В том же рассказе «Среди животных и растений» автор книги об экологической поэтике Платонова обращает внимание на сцену, где Иван топчет муравьёв («маленьких добропорядочных людей <...> с кулацким характером <...> [о]ни весь мир собирают себе по крошке, чтобы получилась одна куча») в странном приступе ярости, направленной на нечеловеческий мир — но именно из-за его ассоциации с человеческим.
«Этот акт отрицания, — пишет Томас, — демонстрирует неартикулируемый дуалистический конфликт в душе сельского охотника, вынужденного делать выбор между природой и рационально организованным, урбанизированным миром человека, в который он скоро будет вовлечён; этот конфликт разрешится только в финале рассказа».
Но чуть позже тот же Иван встретит в лесу зайчонка и принесёт его домой безо всякой иной цели, кроме как спасения от гибели.
Этот иррациональный, чисто инстинктивный поступок, по мнению Алекса Томаса, резко отличается от реакции Ивана на муравьев и в то же время отражает общее сочувственное отношение автора к слабым, уязвимым, маргинальным существам, которое проявляется во всей его прозе. Характерной чертой поэтики Платонова является и то, что его сочувствие распространяется за пределы сферы человеческого.
«Зайчонок вовлечен в интертекстуальный диалог с коровой из одноименного рассказа, — пишет автор книги. — Если он способен забыть о своей травме ради будущей жизни, то корова не понимает, „что можно одно счастье забыть, найти другое и жить опять, не мучаясь более“. Причина этого в том, что „ее ум не в силах был помочь ей обмануться“. Разумеется, травмы зайчонка и коровы несопоставимы, они описываются человеческим языком, тем не менее разница между ними количественная, а не качественная, и это указывает на текучесть границ между формами жизни в поэтике Платонова, где переход от человека к маленькому неприметному зверьку и обратно происходит с почти неощутимой легкостью.
Мать Ивана оправдывает свою жестокость к зайчонку тем, что иначе мужики перестанут делать свою работу — заботиться о доме и семье, и в конце концов дикая природа захватит надежный, обустроенный людьми исключительно для себя мир: „...выйдет заяц из кустов и будет гадить там, где жил человеческий род“. Ее страх перед вторжением природного мира в домашнее человеческое пространство, выраженный в такой резкой форме, контрастирует с описанными до этого ощущениями Ивана, который не чувствует непреодолимой границы между домом и не-домом и не рассуждая переносит через нее животное.
В этом смысле деревенский охотник Иван оказывается носителем экологического мироощущения, в то время как его мать и жена представляют антропоцентрический склад мышления, свойственный „городской“ культуре (хотя и они являются деревенскими жителями), и изображены как отрицательные персонажи. Происходящее описывается с точки зрения зайчонка, и в сочувствии к нему рассказчика, при отчужденном отношении к старой женщине, проявляется глубокая укоренённость экологического сознания в поэтике Платонова».
Алекс Томас отмечает, что главные выразители ключевых моментов в поэтике Платонова — старики и маленькие дети. В центре платоновского рассказа-сказки «Любовь к Родине, или Путешествие воробья» (1936) — жизнь птицы, которую мы видим глазами старика, выходящего по вечерам играть на скрипке на Тверской бульвар. Часть повествования занимает фантастическое путешествие воробья, которое он совершает самостоятельно, и в этом эпизоде он наделен полным набором человеческих эмоций; но точка зрения старика остается тем стержнем, который позволяет повествованию развиваться, сохраняя птицу в фокусе внимания.
Старый скрипач воплощает экологическое сознание, его видение мира лишено иерархичности, свойственной человеку. Он думает о воробье: «Пусть живет и заботится, ему тоже надо существовать». Такая забота о потребностях нечеловеческого Другого типична для очень старых или очень юных персонажей Платонова, которые видят мир в менее антропоцентрических категориях, чем те, кто находится в середине жизненного пути. Потребность нечеловеческого Другого в существовании — итог экологической поэтики платоновской прозы, зафиксированный в образах воробья, зайчонка, коровы — в последнем случае эта потребность жесточайшим образом попрана.
«Смерть воробья и заключительная фраза рассказа: „Тогда он [старик] положил скрипку на место и заплакал“ — заключительным аккордом возвращают нас к этой идее, напоминая о внутренней и внешней ценности нечеловеческой жизни», — пишет в своей книге Алекс Трастрам Томас.
О той же ценности, несмотря ни на что, напоминают нам и редкие птицы, устраивающие свою жизнь в укромных углах оставленной для них людьми с Череповецкого металлургического комбината...
Подготовил Сергей Михайлов
СамолётЪ